Сегодня вечером появился Тэн, которого мы не видели со
времени его женитьбы. Разряженный, напыженный, смущен
ный и растолстевший. С фатоватым видом говорит принцессе,
что не привез к ней свою жену только потому, что той нездоро
вится.
Меня он спрашивает, «как поживает господин Флобер».
Господин Флобер! По-моему, он хватил через край, этот препо
даватель, бывший студент Нормальной школы, превратившийся
в буржуа, уже надутый важностью крупного университетского
чиновника и говорящий так, словно он сидит в своем будущем
кресле министра. Министра? А почему бы и нет? У него есть
очки, талант — нечто среднее между Монтескье и Марселе-
ном, — наконец, удачливость и карьера педанта.
Едва усевшись, он принялся читать принцессе лекцию о сле
пых, которыми он занимается для своей книги «Об уме». И это
угрожало так затянуться, что мы с Готье пошли выкурить по
сигаре.
Сегодня вечером, когда заговорили о Мольере, мы высказали
мысль, что он уступает Лабрюйеру в знании человеческого
сердца, а Готье, как поэт, стал осуждать и винить его за пош
лое рифмоплетство и грубый комизм, возмущаясь низкими ме
щанскими идеалами его женщин, всех этих Готон и Анриетт,
и противопоставляя им души шекспировских женщин-анге-
лов, — и принцесса, читавшая Мольера не больше, чем всякая
другая женщина, вдруг стала откидываться на спинку своего
кресла в угнетенной позе, опустив подбородок на грудь, нервно
подобрав скрещенные ноги, с невыразимой скукой, презрением,
отвращением, почти ненавистью к нашим словам и к нам са
мим. Потом ее молчание взорвалось целым фонтаном глупо
стей, настоящей бурей злобных бессмыслиц, потоком грубой
брани, — в такие минуты те, кто любит ее, должны сказать:
«Господи, прости ей, она не ведает, что говорит...»
594
Среда, 29 июля.
Из нравов современного большого света. Одиннадцать часов
ночи. Молодой Уэльс де ла Валетт щелкает пальцами, точно
так, как будто подзывает свою собаку, — оказывается, он зовет
свою жену. Так как жена не двигается с места, он подсвисты
вает: «Фюить!» — для того, чтобы яснее дать ей понять, чего он
хочет; жена продолжает сидеть; тогда он хватает ее за кончик
носа, заставляет подняться, тащит на средину гостиной, где
жена сердито хлопает его по руке, чтобы он отпустил ее. И они
уходят.
Суббота, 1 августа.
<...> Художник может рисовать натуру, находясь в состоя
нии покоя; писатель принужден хватать ее на лету, словно вор.
3 августа.
Крупным людям свойственно мелкое тщеславие.
4 августа.
Мы здесь, в Отейле, на крыльце этого желанного дома.
Сквозь деревья сада светит солнце. Газон и листья кустов свер
кают под дождем, которым их обдают из кишки.
— Восемьдесят две тысячи пятьсот? — говорит мой брат, и у
нас обоих бьется сердце.
— Я напишу вам завтра, — отвечает владелец дома, — ве
роятно, соглашусь.
— Восемьдесят три тысячи, если дадите ответ сейчас же.
Он раздумывал в течение пяти бесконечных минут и нако
нец сказал меланхолическим тоном:
— Что ж, согласен *.
Мы вышли; мы были словно пьяные. < . . . >
9 августа.
<...> Чистая литература, книга, которую художник пишет
для собственного удовлетворения, — это жанр, готовый, мне ка
жется, вот-вот исчезнуть. Из настоящих литераторов, искрен
них, честных писателей, не осталось никого, кроме нас и Фло
бера. Когда наша троица умрет, во Франции останется только
весьма малочисленный кружок Маньи, который будет издавать
свои книги для немногих поистине образованных тонких чита
телей, — может быть, их будет человек пятьдесят, не более.
38*
595
Арсен Уссэ на приеме у принцессы, уж не знаю почему —
потому ли, что человек с запятнанной репутацией часто хочет,
чтобы честный человек оказался чем-нибудь ему обязан, —
предлагает похлопотать у Дюрюи об ордене для меня. Я сейчас
же письмом попросил его ничего не делать в этом направлении
и сказал ему то, что мы всегда думали: литератор имеет право
принять орден, но не имеет права его добиваться.
Когда у Франции появляется желание бить полицейских, то
правительство, какое бы оно ни было, если только это умное пра