так сказать, из-под скальпеля, которые приносят нам забвение,
радость, опьянение, упоение мысли, как других опьяняют свет
ские праздники, балы, спектакли!
608
Среда, 6 января.
Я говорю принцессе, что видел Сент-Бева, который пока
зался мне усталым, озабоченным, грустным. Она не отвечает
мне, проходит вперед и уводит меня в первую гостиную, где
она всегда ведет интимные беседы, конфиденциальные раз
говоры с глазу на глаз.
И тут она разражается:
— Сент-Бева я видеть не хочу!.. Он так поступил со мной...
Он... словом... А я-то из-за него поссорилась с императрицей...
И чего только я для него не делала!.. * Когда я последний раз
гостила в Компьене, он попросил меня о трех вещах: двух из
них я добилась у императора... А о чем я его просила? Я ведь
не просила его отказываться от своих убеждений, я просила
его только не заключать договора с «Тан», а от имени Руэра
чего только я ему не предлагала... Будь он еще в «Либерте»,
с Жирарденом, его можно было бы понять, это его круг... Но в
«Тан»! * С нашими личными врагами! Где нас оскорбляют
каждый день! Он поступил со мной как...
Она останавливается, потом продолжает:
— О, это дурной человек... Полгода тому назад я писала
Флоберу: «Боюсь, как бы Сент-Бев через некоторое время не
сыграл с нами какой-нибудь штуки...» А ведь это он написал
Нефцеру... дело не обошлось без участия его приятеля д'Аль-
тона-Ше.
И голосом, свистящим от раздражения, она говорит:
— Он писал мне на Новый год, благодарил меня за все те
удобства и уют, которые окружали его во время болезни, и го
ворил, что этим он обязан мне... Нет, так не поступают!
Ей не хватает воздуха, она задыхается, она обмахивает себе
грудь воротом своего вышитого платья, ухватившись за него
обеими руками; глотает слезы, и они слышатся в ее голосе, по
временам прерывающемся от волнения.
— Наконец, уж я не говорю о принцессе! Но ведь я жен
щина, женщина! — И, встряхивая меня за отвороты фрака, как
бы для того, чтобы запечатлеть во мне свое возмущение и рас
шевелить меня, она повторяет: — Ну, скажите же, Гонкур,
правда, ведь это недостойно? — И взгляд ее, полный гнева, бу
шующего в ее сердце, вперяется в мои глаза.
Она делает несколько шагов по ковру, волоча за собой длин
ный шлейф своего белого шелкового платья. Потом опять под
ходит ко мне:
39
Э. и Ж. де Гонкур, т. 1
609
— Женщина!.. Я была у него на обеде... Я села на стул, на
котором сиживала госпожа Раттацци... да!.. Впрочем, я ему ска
зала, когда была у него: «Да ведь в своем доме вы принимаете
потаскушек, ведь это притон, а я все-таки пришла сюда! Я при
шла сюда ради вас!» О, я была с ним резка... Я сказала ему:
«Да кто вы такой? Немощный старик. Вы даже не можете без
посторонней помощи совершать свои отправления! На что же
вы еще претендуете? Право, лучше бы вам умереть в прошлом
году; тогда по крайней мере у меня осталась бы о вас память,
как о друге». Эта сцена так на меня подействовала! — доба
вила она, все еще содрогаясь при воспоминании о своем ви
зите.
Проходит суперинтендант, во всех своих орденах, возвра
щаясь с какого-то вечера.
— Молчите об этом, — шепчет она, — я ничего не говорила
господину Ньеверкерку. Я поступила так, как сама сочла
нужным...
8 января.
О, правда жизни всегда вызывает большее восхищение, чем
создания гения, если они фальшивы! Сравните, например, этого
величественного буржуа из мемуаров г-жи Санд, господина
де Бомона, с Жильнорманом из «Отверженных» Гюго. <...>
11 января.
Браун, художник, рисующий лошадей, рассказал нам преле
стный анекдот о нынешнем тиране Даллоза и его «Мони-
тера», о некоем Пуантеле, христианнейшем редакторе иллюст
рированной газеты, том самом, который вынудил Сент-Бева
перейти в «Тан». Пуантель вызвал Брауна, чтобы заказать ему
гравюры на дереве. Он спрашивает художника, что тот рисует.
— Лошадей.
— Лошадей? — И Пуантель начинает нервно расхаживать
по своему кабинету. Затем обращается к Брауну: — Лошади...
Лошади доводят до девок. Девки губят семью. В моей газете
нет места лошадям!
17 января.
Удивительно, что мы теперь испытываем нечто вроде отвра