доверие?» И он несколько раз говорит о «грубой ошибке», до
пущенной в книге, все раздувая нашу вину. Мы пощадили не
вежественность великого критика, — конечно, он обиделся бы
на нас, если бы мы сказали ему, что с 1796 года по 1830 появи
лось около десятка переводов на французский язык разных
книг Канта!
3 марта.
< . . . > Виоле-ле-Дюк говорит, что Мериме очень болен. Уми
рает от болезни сердца; по словам его друга, это был человек
с глубоко скрытой чувствительностью, спрятавший свою неж
ность под маской эгоизма и цинизма. Он принадлежал к породе
позеров, желающих казаться сильными духом, таких, как Бейль
или как Жакмон, который, уезжая в Индию, прощался с род
ными так же легко, как будто уезжал в Сен-Клу.
И все же это, кажется, одна из самых печальных смертей на
свете, смерть этого комедианта бесчувственности, умирающего
одиноко, без друзей, замуровавшегося у себя дома с двумя ста
рыми governesses 1, которые обкрадывают его на питье и еде,
чтобы увеличить завещанную им ренту.
— Увы! Нельзя быть всюду, все успеть! Планы будущих на
ших работ так обширны, так глубоки во всех направлениях! Ка
кие замечательные исследования можно было бы написать о
1 Домоправительницами ( англ. ) .
616
трех писателях Революции, известных только нам одним: о
Сюло — журналисте 1791 года, о Шассаньоне — лионском бе
зумце времен Террора, новоявленном Иоанне Богослове на ост
рове Патмосе, и об этом Ювенале-прозаике эпохи Директо
рии, Рише-Серизи!
10 марта.
Мы в новом зале Суда присяжных *. Позолота, картины,
блестящий потолок, всюду комфорт, радостная и кричащая рос
кошь; позолоченные часы, отмечающие здесь своим звоном
время, наполненное тревожной тоской. Глядя на все это, мы
представляем себе суды будущего, где стены будут обшиты па
нелями розового дерева, обиты шелком веселых тонов, где
будут стоять горки с саксонским фарфором, чтобы в перерыве
судебного заседания жандармы показывали его обвиняемым.
Слушается дело о совращении несовершеннолетней, даже
двух несовершеннолетних. Из-под распятия, там, в глубине
зала, голос председателя суда, похожий на голос старого бла
городного и беззубого отца семейства, звучит в зале, где царит
молчаливое волнение, — судья невнятно читает присяжным лю
бовное письмо, каждое слово которого он подчеркивает с лу
кавством старого законника, со зловещей веселостью, присущей
юристам.
На скамье, между двух жандармов, какой-то жалкий тюк;
когда председатель велит встать, этот тюк оказывается гадост
ной старушонкой из богадельни для хроников; ей восемьдесят
лет, из-под ее черного капора и зеленого козырька виднеется
только кусочек курносого лица с мертвенно-бледной кожей.
Настоящая смерть-сводница!
Главный обвиняемый, совратитель, спокоен, сухо-хладнокро-
вен, только по мере того, как разбирается дело и он, стоя, без
отдыха отбивается от долгого допроса председателя, лицо его
от напряжения нервов словно худеет на глазах, щеки прова
ливаются. Когда переходят к свидетельским показаниям,
взгляд его принимает выражение животной тревоги, он покусы
вает усы, кривит углы губ, так что рот его на мгновение пере
кашивается, как на лице гильотинированного.
Как прекрасно истинное волнение, как захватывает искрен
ность подлинной боли! Мы смотрим на растяпу-отца — он дает
показания медленным и тихим голосом, по временам замолкает
и тупо раздумывает, рукою в перчатке машинально поглажи
вая барьер, отделяющий его от присяжных; он то и дело теряет
нить своего рассказа, как будто от горя ему изменяет память,
617
голос его перестает звучать, и он медленно проводит рукой по
лицу и глазам, как бы отгоняя от них что-то, и слегка вскрики
вает при вопросах председателя, словно внезапно просыпаясь
от удара в сердце. С каким выражением он произнес эти слова,
сам не ощущая всего их величия: «Да, обесчещены... лучше бы
они умерли!» <...>
Истерзанные постоянным недомоганием, мучительным,
почти смертоносным для работы и творчества, мы охотно за
ключили бы такой договор с богом: пусть он оставит нам только
мозг, чтобы мы могли создавать, только глаза, чтобы мы могли