ших на каком-то тарабарском языке, еще не смывших с себя
грязь от своей медной рухляди; каждый платит теперь по
десяти тысяч за помещение, снятое под лавку; они оглушают
вас, а при случае могут и оскорбить.
21 октября.
Можно было бы написать премилую вещицу под заглавием
«Бутылка» — без всякой морали. < . . . >
27 октября.
Кофейня кажется мне развлечением, находящимся на ста
дии детства. Думаю, со временем найдут что-нибудь получше
116
и позанятней. Местечки, где при помощи газа или еще бог весть
чего вас до краев накачают весельем, словно пивом; где вол
шебный напиток возродит вас к радости; где официанты пода
дут вам в бокалах покой и беззаботность тела и души. Разлитое
по чашкам райское блаженство, настоящие лавочки утешений *,
где ваши мысли обретут новый, прекрасный строй, где хотя бы
на час у вас совершенно изменится расположение духа.
28 октября.
Странно видеть, что, по мере того как растет комфортабель
ность жизни, комфортабельность смерти исчезает. Никогда
смерть так не уважали, не украшали, никогда с ней столько не
возились, как у древних народов, у египтян и проч. Нынче же
везут на свалку...
29 октября.
Мари возила меня к Эдмону, великому чародею в глазах
определенного сорта девиц и всего Парижа.
Это на Фонтен-Сен-Жорж, 30, в доме, выстроенном «Леше-
ном, под шестнадцатый век, облепленном скульптурами сверху
донизу, с каменными совами, несущими караул над всеми две
рями, — в доме, который, как поговаривают, куплен Эдмоном
на денежки, нажитые им на своих прорицаниях. Двор запол
нен гипсовыми поделками Лешена на деревянных, под мрамор,
пьедесталах: охота на кабана, ньюфаундленд, защищающий
голого ребенка от змеи. Кстати, никогда талантливый скульп
тор не возьмется изображать ньюфаундленда, сплошь зарос
шего мохнатой курчавой шерстью; скульптура любит крепкие,
подобранные тела животных, с гладкой, туго натянутой шку
рой, плотно облегающей мускулы.
Второй этаж. Открывает седая старуха, мать Эдмона, кла
няется и ведет нас в столовую, сплошь обезображенную, оме-
щаненную гипсовыми муляжами под шестнадцатый век. По
стенам, в рамках, — «Жнецы» Леопольда Робера и раскрашен
ные литографии Жюльена. Под ними, в рамках, на черном
фоне, руки, вырезанные из белой бумаги, с линиями и раз
ными значками, сделанными пером: рука Робеспьера, руки Им
ператора и Императрицы, рука монсеньера Аффра, «убитого на
баррикадах», и — поскольку это приемная для девок, которые
мечтают о лучшем будущем, — рука госпожи де Помпадур.
у зеркала — папка, в которой есть все, что душе угодно: талис
маны, астрологические предсказания, гороскопы и т. п.
117
Открывается дверь, и появляется мужчина, приглашая вас
войти. Он грузен, с крупной квадратной головой, крупные чер
ты, большие усы, большое лицо, как у Фредерика Сулье на
портретах; черный бархатный халат с широкими болтающи
мися рукавами; комната почти совершенно погружена во мрак.
Занавески задернуты только сверху, через витраж проникает
пестрый преломленный свет и, играя, падает в эту темень, ки
шащую всевозможными предметами, которые вы нащупываете
глазами, но едва можете различить, — вроде белой совы и т. п.
Садимся. Садится и он. Нас с ним разделяет стол, где таинст
венное освещение резко обрывается, словно на картине Рем
брандта.
«В каком месяце вы родились? Сколько вам лет? Какой
цветок вы любите? Какое животное предпочитаете?»
Затем, перетасовывая колоду каких-то карт размером с ла
донь, он предлагает: «Тяните тринадцать штук наугад!» И он
раскладывает их. На каждой что-нибудь изображено: страсть,
встреча, картинка из жизни или, например, некая брюнетка.
И все эти аллегории, все изображения размалеваны красным и
черным, сделаны человеком, ничего не смыслящим в рисунке,
человеком со странным до смешного воображением, одновре
менно фантастичным и мещанским. — Чудовищное сочетание
таких-то впавших в ничтожество гибельных божеств и грубой
реальности, словно все это нарисовал и яростно раскрасил сан
гиной полоумный ребенок какого-нибудь буржуа с улицы Сен-