рыстная радость; прекрасное сумасбродство, потешавшееся
само над собою, яростная юность, попиравшая завтрашний день
подошвами ботфорт, — все это теперь исчезло, осталось только
место, где шаркают ногами.
Мы обегали все сверху донизу, пытаясь завязать разговор,
задевая проходящих каким-нибудь замечанием, стараясь запо
лучить на лету чьи-нибудь уши и язычок, какой-нибудь диалог,
кусочек Ватто, промелькнувший в случайной улыбке, сами за
говаривая с женщинами на французском языке и во француз
ском духе. Никто не соизволил нам ответить. Дела, повсюду
дела, даже в ложах верхнего яруса. И Лоретка теперь уже не
похожа на лоретку Гаварни *, еще сохранившую что-то от
гризетки и способную тратить время на развлечения, — нет,
теперь это женщина-делец, она заключает сделки без всяких
фиоритур. Никогда еще юдоль любви не отражала так верхи
общества, как сейчас! Дела, у всех дела, от вершины лест
ницы до подножья, от министра до девки. Дух, нрав,
характер Франции совершенно переменились, обратились
к цифрам, к деньгам, к расчетам, полностью избавились от
непосредственности. Франция стала чем-то вроде Англии или
Америки! Девка нынче — деловой человек и власть. Она царит,
126
она правит, она меряет вас взглядом, оскорбляет вас; вы видите
в ней наглость, презрение, олимпийское спокойствие. Она за
полняет общество — и сознает это... Нынче она задает тон, ей
плевать на общественное мнение; она ест глазированные каш
таны в ложе рядом с вашей женой; у нее есть свой театр —
Буфф *, и свой мир — биржа. В конце концов я стал отводить
душу тем, что хлопал по плечу этих царствующих потаскух и
говорил: «Погоди, милочка, придет день, и тебе выжгут кале
ным железом фаллус на этом плечике!» Да, я думаю, что вскоре
придется прибегнуть к воздействию полиции. И будут изданы
постановления, которые укажут девкам их место — среди по
донков общества, запретят им, как это было в XVIII веке,
доступ в ложи для порядочных людей, обуздают их наглость
и ограничат их процветание.
Все это придет, придет и еще одно: великая стирка. Я ее
чувствую, я ее предвижу. Наше время анормально, смятение
в душе и сердце родины слишком велико, устремление Фран
ции к материальным благам слишком поспешно и слишком
отвратительно, чтобы общество не взлетело в воздух. И когда
все взорвется, то это будет уже не 93-й год! Тогда, быть может,
погибнет все!
Создать для «Молодой буржуазии» * красноречивый персо
наж — молодого человека, разглагольствующего на жаргоне
экономистов. — Посмотреть у Луи «Историю неимущих клас
сов» Шарля Дониоля. <...>
19 января.
Раздумываем над тем, во что обошлось нам одно из пяти
внешних чувств — зрение. Все последние дни ничем не заняты:
беготня по набережным и крупные покупки. Сколько предме
тов искусства перебывало у нас в руках за всю нашу жизнь,
сколько радости они нам принесли! Мы равнодушны или почти
равнодушны к природе, картина волнует нас больше, чем пей
заж, и человек больше, чем бог, — не в устройстве ли нашего
глаза кроется причина такой нашей любви к искусству, позво
ляющему рассматривать предмет вблизи, ласковым взглядом,
почти касаясь руками. Надо полагать, что именно поэтому бли
зорукие — прирожденные коллекционеры и любители.
20 января.
В редакции «Артиста» зашла речь о Флобере, которому при
ходится сесть, подобно нам, на скамью подсудимых * перед
судом исправительной полиции; я высказал мысль, что в вер-
127
хах стремятся задушить романтизм и что романтизм стал госу
дарственным преступлением,— тогда Готье заявил: «Право,
мне стыдно за свое ремесло! Ради тех жалких грошей, без ко
торых я умру с голода, я не решаюсь говорить даже половины,
даже четверти того, что думаю... Да и то рискую за любую
фразу угодить под суд!»
22 января.
< . . . > Молодежь из Школ, когда-то молодая молодежь, ко
торая своими рукоплесканиями возносила наш стиль к
славе, — эта самая молодежь, павшая до восторгов перед пло
ским здравым смыслом! На ее совести весь успех Понсара! *
18 февраля.
От природы нам присущи не многие добродетели. И боль
шинство добродетелей недоступно народу. Для тех, чья рента