вается ничего другого, кроме шумихи вокруг своего имени.
Четверг, 16 января.
Пийо — в музыке дилетант, как и всякий ученый и мысли
тель, — пускается в рассуждения о Вагнере и говорит, что его
музыкальная форма заставляет думать о будущих временах, а
его созвучия кажутся созданными для ушей того человечества,
что будет жить после нас. < . . . >
488
Суббота, 18 января.
Послеполуденные часы, проведенные перед английскими по
лотнами из коллекции Грульта, перед картинами, породившими
всю французскую живопись 1830 года, этими холстами, тая
щими молочно-хрустальный свет, холстами с янтарной прозрач
ностью, подобной прозрачным напластованиям талька. О! Кон-
стэбль, великий, несравненный мастер!.. Среди этих полотен
есть один Тернер: далекое голубоватое озеро, с неясными очер
таниями, под ярким дневным светом, на краю дикого поля. Черт
возьми! Эти картины вызывают презрение к оригинальности
Моне и других, ему подобных оригиналов! < . . . >
Воскресенье, 19 января.
Сегодня Вильдей, не появлявшийся у меня многие месяцы,
заходит вместе с дочкой, которую он нежно ведет за руку, —
Вильдей, чья седая борода делает его похожим на патриарха...
И в памяти моей, при виде этого постаревшего человека, всплы
вает тот чернобородый Вильдей, каким я знал его на ужинах
в «Золотом доме».
Едва войдя в комнату, он начинает расхаживать по Чер
даку из конца в конец, посмеиваясь, как обычно, своим корот
ким взрывчатым смешком, и при этом принимается вышучивать
тех заблуждающихся лиц, которые упорно считают Ротшиль
дов и вообще современных банкиров какими-то реакционерами,
заядлыми консерваторами; он доказывает, очень убедительно,
что все они, в том числе и Ротшильды, вовсе не питают ненави
сти к Республике, ибо в стране, где нет королей и императоров,
сами они становятся подлинными властителями и легко доби
ваются от современных министров всяких милостей, — как их,
например, добились Ротшильды от Ива Гюйо, по той причине,
что капитал в глазах человека, выбившегося из нужды, окружен
ореолом, — милостей, каких они никогда не видели от людей,
выросших под сенью золотой монеты.
Среда, 29 Января.
Сегодня утром Пуатвен, зайдя ко мне, бросает чуть ли но
с порога: «Вчера за обедом Гюисманс сказал мне: «Золя видит
действительность в телескоп, Доде — в микроскоп, один воспри
нимает ее в увеличенном, другой в уменьшенном виде; и только
Гонкур умеет передавать правильные размеры...»
И вдруг, ни с того ни с сего разгорячившись, мой бедный
безумец принимается ругать юг, Медон, солнце, этот дурацкий
489
пылающий шар, и заявляет, что его самого трогают только
сумерки, звезды, сияющие в ночи, бледно-серебристые тона
утра, призрачный мир полутени — все, что не было воспето
Флобером, сангвиником и молохистом *, книга которого «Иску
шение святого Антония» перестала уже восхищать его... Нако
нец он снова заговаривает о всегдашней цели своих визитов ко
мне, о своем честолюбивом желании быть изображенным в
моем «Дневнике», умоляя трогательно и робко, чтобы я не вы
ставлял его в комическом свете. Да разве мог бы я поступить
так жестоко с этим несчастным влюбленным в литературу, — я,
которого он, будучи в Ментоне или Париже, засыпает цветами,
словно хорошенькую женщину.
Воскресенье, 9 февраля.
<...> Только что внимательно прочитал книгу Рони «Тер
мит». Черт побери! Он, обладая метафизическим, смутным
мышлением, еще окутывает его декадентским стилем, таким же
непостижимым, как у Франсиса Пуатвена. Черт побери! А ведь
я возлагал надежды, большие надежды на этот талант...
Сегодня я внушил Ажальберу мысль написать по роману
«Девка Элиза» пьесу, придерживаясь такой схемы.
Ни одной сцены в доме терпимости. Первое действие начи
нать прямо со сцены убийства пехотинца Элизой на заброшен
ном кладбище в Булонском лесу. Пехотинец должен быть эта
ким Дюмане, простодушным и набожным, и для создания этого
образа я советую Ажальберу изучить манеру игры и мимику
молодого актера Бюрге в «Борьбе за жизнь».
Второе действие, гвоздь всей пьесы, заставившее меня обра
титься именно к Ажальберу, к этому адвокату-литератору, хо
рошо осведомленному в судебных делах, — должно начаться с
того момента, когда председатель объявляет: «Адвокат такой-то,
слово за вами». Таким образом, через речь защитника и ответы
обвиняемой будет показана целая жизнь женщины — я считаю
это очень своеобразной находкой. Затем последует вынесение
смертного приговора, — это оставить приблизительно так, как
дано в книге.
Третье действие следует развернуть в стенах исправитель
ной тюрьмы, не показывая, однако, смерти Элизы. Меня удов
летворил бы такой конец: женщина стоит на табурете, взяв в
руки пакет с одеждой, которую она носила на воле, и читает на
писанные на нем даты — даты заключения и выхода из тюрьмы,
столь далекого, что, как она чувствует, ей не дожить до этого.
490
Среда, 26 февраля.
Беспощадный разнос во всех газетах... Витю заявляет, что
это не пьеса, а сплошное шарлатанство, и намекает, будто я
украл кое-что у Верзилы Виржинии, которая на самом деле есть
не что иное, как подражание моей Верзиле Адели из «Жермини
Ласерте».
Я, значит, обобрал Золя? * Однако! Не далее как сегодня я
развернул «Ви попюлер», где печатаются «Братья Земганно», и
сразу натолкнулся на имя Филомена *, которое носит одно из
главных действующих лиц в «Человеке-звере». Золя уже прежде
взял у меня имя Рене из «Рене Мопрен», прозвище «Иисус
Христос» из «Жермини Ласерте» — там оно придано брату
Жермини, — не считая имен второ- и третьестепенных действу
ющих лиц. Так поступать нельзя! Так от века не поступал ни
один мало-мальски щепетильный автор. Я едва удержался от
того, чтобы не написать ему, что я позволяю брать у меня ситу
ации и характеры, но прошу оставить при мне мои имена соб
ственные.
Вернемся, однако, к пьесе: по-моему, она сделана настолько
удачно, что я сам не мог бы сделать лучше... И ведь ни один
критик не отметил того, что составляет ее своеобразие, — на
полняющих ее братских чувств, выраженных столь ненавяз
чиво, но столь впечатляюще; никто не сказал, что найден со
вершенно новый для театра способ воздействовать на сердца,
заменяющий ту любовную чепуху, без которой не обходится ни
одна пьеса! Но что поделаешь! Остается только пожалеть со
временную театральную критику за ее скудоумие! < . . . >
Суббота, 29 февраля.
<...> Оценка театральной критики и истинное мнение не
предубежденного зрителя настолько не совпадают, что мне при
шла в голову такая мысль; если еще когда-нибудь мне доведется
дать большой бой в театре, то не расклеить ли тогда по всему
Парижу афиши, где рядом с названием пьесы и сообщением о
ежевечерних спектаклях будут следующие слова: «Я обраща
юсь к самостоятельности зрителя и прошу, если он находит это
справедливым, прийти и опровергнуть, как он это сделал во вре
мена «Жермини Ласерте», изложенное в газетах суждение те
атральной критики. — Эдмон де Гонкур».
Черт побери! «Вся юность» Коппе * — вот книга, стиль ко
торой лишен всякой индивидуальности. Это чистое подражание