было бы сказать, что они стремятся выразить лишь усталость,
смятение, сердечные неурядицы, — словом, всякого рода физи
ческие и нравственные недомогания, какие только могут отпе
чататься на лице женщины.
Получил в «Эко де Пари» гонорар за мартовскую публика
цию «Дневника». Впервые вместо деревянных физиономий, ка
кие я видел в редакциях всякий раз, когда печатал что-нибудь
в газетах, меня встретили любезные, доброжелательные лица.
Со мной говорили об успехе опубликованной части, а молодой
Симон попросил подписать договор на второй том.
Воскресенье, 13 апреля.
Правил корректуру своего «Дневника», и у меня мелькнула
мысль, что стоило бы написать высокую драму, действие кото
рой разыгрывалось бы в этой трагической обстановке *.
Четверг, 17 апреля.
Романы вроде «Человека-зверя», романы такого сорта, какие
фабрикует сейчас Золя, романы, где все от начала до конца —
плод выдумки, измышления, сочинительства, где действующие
лица являются чистыми или грязными выделениями мозга ав
тора, где и не пахнет пристальным изучением настоящей че
ловеческой природы, — такие романы не представляют для меня
в настоящее время никакого интереса. Я интересуюсь лишь теми
романами, где из печатных строк возникают как бы воскрешен
ные писателем люди с их живой плотью и кровью, где я на-
495
хожу — в большей или меньшей степени — отражение подлин
ных воспоминаний о действительно пережитой жизни.
Если постоянно не перелистывать японских рисунков, про
сто невозможно привыкнуть к мысли, что в этой стране, где так
высоко стоит искусство изображения природы, не существует
портрета, что художник никогда не придает лицам сходства с
натурой, что любая мужская или женская физиономия, если
только она не комичная и не театрально-драматичная, — всегда
традиционно-условна и создается из характерных двух щелочек,
означающих глаза, изогнутой линии, означающей орлиный нос,
и двух подобий цветочных лепестков, означающих рот.
В наше весьма практическое время группа умных францу
зов должна была бы обнародовать такую программу к предсто
ящим выборам: «Нам равно наплевать на легитимизм, орлеа-
низм, бонапартизм и республиканизм — умеренный, радикаль
ный или социалистический. Нам нужно только одно — дешевое
правительство, а цвет его может быть любой; такое правитель
ство, которое на торгах, куда цены предъявляются в запечатан
ных конвертах, подрядилось бы править Францией за самую
низкую цену».
Воскресенье, 4 мая.
Доде заходит ко мне проститься. Завтра вместе с Эбнером
он уезжает в Ламал у, — жену он предупредил об этом всего
лишь четыре дня тому назад.
Доде вполне справедливо говорил сегодня, что литература,
испытавшая в последние годы влияние живописи, подверглась
теперь влиянию музыки и стала звучной и вместе с тем нечле
нораздельной, как музыка. Эредиа, который был здесь же,
утверждал в связи с Ренье и новым поколением поэтов, что их
стихи представляют собой лишь переливы оттенков без четко
выраженной мысли, да и сами авторы окрестили их словом мон
стры; это как бы вылившиеся из-под пера черновые наброски,
еще не отделанные и не доведенные до совершенства, в которых
пробелы заполнены случайными словами. <...>
Среда, 14 мая.
Попал на вернисаж * и не мог отказаться от участия в
истинно «журденовском» грандиозном завтраке, на который
художники ежегодно обрекают себя вследствие своей привер
женности шику.
496
Нет, в самом деле, будь я военным министром, то в связи с
портретом, на котором изображен гримасничающий Коклен *,
имевший низость выставиться перед публикой в таком виде, я
издал бы постановление, запрещающее любому из его собратьев
по ремеслу быть в армии кем-либо иным, как простым солда
том, — и то еще по особому ходатайству!
Ох, Роден, Роден, он, как поглядишь, становится теперь
слишком своеобразным скульптором, слишком вознесшимся над
всеми, слишком великим художником: в его любовных спле
тениях все бесконечно тянется, растворяется, течет, и это
больше не сплетения мужчин и женщин, а извивы змеевидных
тел. Из всех молодых единственный талантливый, своеобраз
ный художник — это Каррьер, придающий реальному характер
призрачного, художник-психолог, который пишет не портрет
лица, а портрет улыбки. Таулов, датский пастелист, пишет
вешние воды, у него вода играет оттенками раздробившегося
в призме лунного луча.
У женщин на вернисаже вид слегка помешанных, эксцент
ричная повадка, сногсшибательные туалеты: это создания, со
вершенно не поддающиеся классификации, такие загадочные,
что и не определишь — порядочная перед тобой женщина или
нет, и даже — парижанка она или иностранка.
Пятница, 30 мая.
В Свободном театре — «Привидения» Ибсена. Положительно
парижская публика прощает иностранным драматургам длин
ноты!.. < . . . >
Пятница, 20 июня.
На кладбище Монмартр. Сегодня исполнилось двадцать лет
со дня смерти моего брата, я пережил его на двадцать долгих
лет. < . . . >
Воскресенье, 22 июня.
< . . . > У молодых, посещающих мой Чердак, таких, как Мо-
рель, как Февр, нет никакого чувства родины. Для них родина
означает только обязанность какую-то часть своей жизни быть
солдатом; им все равно, к какой принадлежать национальности,
они Согласились бы на любую, лишь бы не нести воинской
службы. Их извиняет лишь одно — в 1870 году эта молодежь
еще не была зрелой, она не испытала того, что испытал муж
чина сорока, пятидесяти лет.
32
Э. и Ж . де Гонкур, т. 2
497
Воскресенье, 6 июля.
Да, они заставляют призадуматься, — как правильно заме
чено в одной из утренних газет, — эти русские нигилисты *, эти
бескорыстные мастера уничтожения, обрекающие себя на
жизнь, полную лишений, нищеты и преследований во имя
своего дела смерти, — и притом не ожидая награды ни в этой,
ни в будущей жизни, а словно повинуясь одному лишь ин
стинкту, животной потребности разрушения! < . . . >
Понедельник, 7 июля.
Отъезд в Шанрозе.
Среда, 9 июля.
< . . . > Беседуем на террасе о Гюго, и г-жа Локруа сооб
щает некоторые подробности его жизни на Гернсее. Летом Гюго
поднимался очень рано, в три часа утра, и работал до полудня.
После полудня — только чтение газет, ответы на письма, кото
рыми он занимался лично — секретаря у него никогда не
было, — и прогулки. Характерная черта: строжайшая упорядо
ченность жизни. Например, ежедневно двухчасовая прогулка, и
всегда по одной и той же дороге, чтобы ни на минуту не опоз
дать; г-жа Локруа изнемогала от необходимости видеть один
и тот же пейзаж, а Гюго ей говорил: «Мало ли что может
нас задержать, если мы выберем другую дорогу!..» Все ложи
лись спать в половине десятого, по выстрелу из пушки, хозяин
дома требовал, чтобы к этому времени все уже были в постели,
и сердился, когда узнавал, что г-жа Локруа еще возится в своей
комнате.
Человек железной выносливости — вот каков был Гюго; до
последних дней он не потерял ни одного зуба и в год смерти
еще разгрызал своими старыми зубами абрикосовую косточку...
А глаза! Он работал на Гернсее в стеклянном фонаре без
штор, который был так залит светом, что можно было ослепнуть