и плавились мозги в черепе. < . . . >
Четверг, 10 июля.
<...> Ризенер, которая все никак не выйдет замуж —
сначала она дала обещание Тиссо и позволила ему надстроить
в доме еще один этаж для их будущих детей, а потом отка
зала, — в настоящее время, как и некоторые другие юные «ста
рые девы», подражает мне и использует свое близкое знаком
ство с Шенаваром, чтоб выудить у него воспоминания о жи-
498
вописи; и вот сегодня она рассказала нам занятную историйку
о Коро.
Коро пришел к Дюпре и очень тепло отозвался о картинах,
развешанных по стенам ателье; Дюпре прервал на середине его
похвальную речь следующими словами: «Я должен сказать, что
те три картины, которые вы больше всего похвалили, принад
лежат не мне... Они написаны одним молодым человеком, с ко
торым вас нужно свести». Этим молодым человеком был Руссо.
И Коро, выходя из бедной мастерской Руссо, сказал Дюпре:
«За этой дверцей живет наш с вами учитель». <...>
Четверг, 31 июля.
Сегодня утром Доде искренне, как мне показалось, хвалил
меня за «Дневник»; он сказал, что был поражен силой и вели
чием моего писательского мастерства. < . . . >
Пятница, 1 августа.
Время от времени я испытываю усталость от ведения
этого дневника; но в дни душевной вялости, когда утомление
дает себя знать, я говорю себе, что должен обладать энергией
тех людей, которые, умирая во льдах или под тропиками, про
должают вести свои записи, ибо история жизни XIX века, ка
кой я ее описываю, будет действительно интересна для других
веков. <...>
Понедельник, 4 августа.
Думая о сказочных открытиях нашего века, таких, как фоно
граф и т. д. и т. д., я спрашиваю себя, не откроют ли будущие
века что-либо еще более сверхъестественное; например, многие
книги древности утрачены; так, может быть, в научной кухне
найдут средства возродить в черепной коробке египетской му
мии либо какого-нибудь другого мертвеца давних времен па
мять о книгах, прочитанных обладателем этой черепной ко
робки. < . . . >
Среда, 24 сентября.
У принцессы я рассматриваю небольшой кедр деодору, его
косматые веточки, которые причудливо располагаются друг над
другом; все укорачиваясь к верхушке, — и вдруг меня озаряет
мысль, не послужило ли строение этого деревца образцом для
пагоды, для всего китайского зодчества, так же как сомкнув
шиеся сводом ветви в аллее высоких деревьев якобы подска
зали архитектуре стрельчатую арку. <...>
32*
499
Вторник, 7 октября.
За обедом у г-жи Сишель беседую с каким-то русским, ка
мергером императора, который утверждает, что Тургенев —
не истинный русский, что в Париже он разыгрывал нигилиста,
а там, на родине держался завзятым барином. По мнению этого
русского господина, Тургенев значителен только в своих ранних
произведениях, в картинах, отразивших годы его отрочества, где
он действительно дал правдивое изображение своей страны. Из
слов собеседника у меня создалось впечатление, что наиболее
русским писателем, писателем, сумевшим вернее всего выра
зить душу своих соотечественников, русские считают в послед
нее время Достоевского.
Четверг, 16 октября.
К своему великому удивлению, получаю гранки «Утамаро»,
и это меня радует: наконец-то исследование об искусстве
Японии выйдет за пределы небольшого специального журнала
и станет достоянием широкого круга читателей крупной газеты.
Правя гранки, я думал о склонности своего ума к ра
боте только по целине над материалами, не тронутыми никем
другим. Сначала это были труды, написанные по автографам и
неизданным документам XVIII века. Потом — и в этом я опе
редил всех других — романы о народе и о людях общественного
«дна». А сейчас — труды о художниках Японии, — художниках,
жизнеописания которых до сих пор еще не публиковались в пе
чати. < . . . >
У Шарпантье встречаю Золя, который только что принес
начало рукописи своего романа «Деньги». < . . . >
Пятница, 24 октября.
В сегодняшнем номере «Франции» нахожу заметку Ренана,
в которой он ругает меня за те места в «Дневнике», где речь
идет об Осаде и Коммуне.
С превеликим возмущением он заявляет, что никогда не произ
носил антипатриотических речей, никогда, никогда... Не произ
носил антипатриотических речей? Кой черт! Ведь он говорил,
что ему абсолютно все равно, под чьей находиться властью —
Вильгельма или Наполеона, я это слышал своими ушами и про
явил деликатность, не внеся этой фразы в «Дневник». А он меня
еще называет «господин с длинным языком».
500
Вторник, 28 октября.
Как ни странно, но я всю жизнь создавал литературу со
всем особого рода: литературу, которая доставляет неприятно
сти. Таковы были и мои романы, написанные «с натуры», и
пьесы, совершившие переворот в театре, таков ныне и мой
«Дневник». А ведь сколько есть людей, которым занятия лите
ратурой лишь приятно щекочут нервы.
По моей просьбе сегодня из «Эко де Пари» явился reviewer; 1
я поручил ему ответить на выпады Ренана и дал приблизитель
ный план ответа. Но я неосмотрительно вступил с ним в беседу
и подарил ему на прощанье свою книгу; теперь ужасно боюсь,
что придется сожалеть о своей вежливости.
Вот отрывок, который он должен вставить в свой отчет о ви
зите ко мне без каких-либо изменений или добавлений:
— Вы читали интервью во «Франции» по поводу опублико
ванных в «Дневнике» записей об Осаде и Коммуне?
— Да... прочитал, и не без удивления. Ибо вот какой пор
трет Ренана нарисован мною в предпоследнем томе: «Чем
ближе узнаешь Ренана, тем он кажется очаровательнее, проще
и сердечнее в своей учтивости. Физическая непривлекательность
сочетается в нем с привлекательностью духовной; в этом апо
столе сомнения есть некая возвышенная и умная благожела
тельность, свойственная жрецам науки».
Да, я являюсь... или, по крайней мере, я был «другом его
как человека, но, порою, врагом его идей» — так я написал на
подаренной ему моей книге.
Действительно, всем известно, что господин Ренан принадле
жит к семье великих мыслителей, презирающих многие челове
ческие условности, которые еще уважаются людьми не столь
высокого ума, например, мною; и этих людей с души воротит,
когда один из таких мыслителей провозглашает, что в настоя
щее время культ Родины устарел ничуть не меньше, чем культ
Короля, характерный для старого режима.
Я не хочу сейчас вступать в дискуссию по поводу бесед, ко
торые передаются в последнем томе, — впрочем, господин Ренан
заявляет, что он их вообще не читал, однако, ручаюсь за это своей
честью, — а люди, знающие меня, могли бы подтвердить, что
никогда не слышали из моих уст ни одного лживого слова, —
записи бесед, приведенные в четырех опубликованных томах
«Дневника», являются, если можно так выразиться, стеногра-
1 Обозреватель ( англ. ) .
501
фическими отчетами и воспроизводят не только мысли участву
ющих в беседе лиц, но чаще всего даже их выражения. И я
верю, что каждый незаинтересованный и проницательный чита
тель, знакомясь с ними, убедится в моем желании, в сознатель
ном моем стремлении правдиво изображать людей, чьи пор