треты я набрасываю, и в том, что ни за какие блага мира я не
стал бы приписывать им слова, которых они не говорили.
Господин Ренан называет меня «господином с длинным
языком». Я принимаю упрек и ничуть этого не стыжусь, тем
более что мой «длинный язык» повинен не в разглашении све
дений о частной жизни людей, а всего лишь в обнародовании
мыслей и идей моих современников, документов интеллекту
альной истории века... Да, повторяю еще раз, я ничуть этого но
стыжусь. Ибо с тех пор, как существует мир, все мало-мальски
интересные мемуары были написаны только теми, у кого был
«длинный язык»; мое преступление состоит только в том, что я
еще жив, хотя прошло целых двадцать лет с того времени, когда
из-под моего пера вышли эти записи; но, по-человечески говоря,
не могу же я испытывать из-за этого угрызения совести.
(Спускаясь по лестнице.) «И право, у господина Ренана был
столь длинный язык в отношении Иисуса Христа, что он дол
жен был бы позволить немного почесать язык и на свой счет».
Среда, 5 ноября.
Видя выставленный повсюду роман Доде «Порт Тараскон»,
читая о нем восторженные статьи, думая о его неслыханном
успехе, я, как искренний друг автора, не забываю и о том, что
эта книга, написанная ради большого куша, дает повод для тай
ного злорадства Золя, позволяет Гюисмансу упрекать Доде в
делячестве... Я и сам мог бы ему сказать многое насчет его
книги, будь он здоров, но в ответ, разумеется, услышал бы
только одно: «У меня дети!» Вот именно! Поэтому-то писатель
и должен оставаться холостяком, не должен вечно быть озабо
чен мыслями о приданом для своего потомства. <...>
Воскресенье, 9 ноября.
По-прежнему приходится работать, не слыша ни слова одоб
рения. Ни одной статьи о моем «Дневнике», ни одной ссылки на
мою книгу об Утамаро. Нет, повторяю еще раз, мои современ
ники не избалуют меня похвалой.
Преклонение известной части, а вернее сказать, большин-
502
ства молодых писателей перед литературой, где действующие
лица и обстановка взяты из прошлого, преклонение, в силу ко
торого они восторгаются романом «Саламбо» больше, чем «Гос
пожой Бовари», напоминает мне почтительное восхищение по
сетителей галерки пьесой, где действующие лица и декорация
взяты из эпохи нашей старой монархии.
Незачем закрывать на это глаза: притчи Ренана и вымыслы
двух его подпевал — Анатоля Франса, с этими сказками вроде
«Таис», и Леметра с некоторыми его повестями * — знаменуют
решительный возврат к литературе, порывающей с реально
стью, с жизненной правдой, означают реакцию, которая, безу
словно, будет усиливаться в ближайшие годы... Но можно не
сомневаться, что мумиеподобным, чучелообразным существам,
которые выведены в архаических измышлениях этих господ,
не суждено длительное бытие! <...>
Пятница, 14 ноября.
Разве не странно, что Доде, латинист куда более сильный,
чем я, постоянно проводящий бессонные ночи за чтением таких
могучих мастеров, как Монтень, Рабле, Паскаль, Шекспир и
Гете, — не обладает таким выработанным стилем, как мой?
Воскресенье, 23 ноября.
Всю ночь не сомкнул глаза из-за боязни проспать час отъ
езда. В три часа зажег спичку и посмотрел на часы. В пять
поднялся с постели.
Такая погода, что и собаку на улицу не выгонишь, а я еду
на вокзал и вот, наконец, сижу в Руанском поезде вместе с
Золя, Мопассаном и другими.
Этим утром меня поразил скверный вид Мопассана, его
чрезмерная худоба, кирпичный румянец, какая-то печать на
лице, как говорят в театре, и болезненная неподвижность
взгляда. Мне кажется, он не жилец на этом свете. Подъезжая
к Руану, пересекаем Сену, и Мопассан, показывая на покры
тую туманом реку, восклицает: «Моим утренним прогулкам на
лодке, вот там, я обязан всем, что сейчас со мной происходит!»
Вышли в Руане и отправились к Лапьеру, чтоб сверить
счета. Племянница просит немного подождать, так как ему де
лают укол морфия: спустя несколько минут врач приглашает
войти, но только на мгновение — больной очень устал; мы за-
503
стаем беднягу Лапьера в постели — он точная копия умираю
щего Дон-Кихота.
Оттуда на завтрак — и, надо сказать, превосходнейший за
втрак — к мэру, ничем особым не примечательному и очень
милому толстяку, принимающему нас вместе со своей полови
ной — некрасивой дамой, очень простой и любезной в обраще
нии; она угощает меня шампанским собственного завода — это
так называемое «Шампанское Гуле».
На улице по-прежнему моросящий дождь и ветер — погода,
обычная для Руана в дни торжеств, и совершенно безразличные
и готовящейся церемонии прохожие, идущие куда угодно,
только не туда. Но как-никак собралось десятка два парижских
гостей, важных персон из мира писателей и газетчиков, поста
вили навес для властей, наготове ярмарочная музыка, — и на
чинается торжество, подобное открытию сельскохозяйственной
выставки в «Госпоже Бовари».
Сначала посещение Музея, осмотр рукописей Флобера —
над ними склонилась делегация учеников местного коллежа, —
посещение, которое, по замечанию Мопассана, смахивает на
обход выставки оценщиком, желающим продать рукописи бога
тым англичанам. И, наконец, само торжественное открытие па
мятника.
Я ведь не могу прочесть и странички своих сочинений —
даже ближайшим друзьям — без дрожи в голосе и, признаюсь,
был охвачен волнением и страхом, как бы моя речь не застряла
у меня в горле после первых же фраз...
«Господа,
после великого Бальзака, нашего общего отца и учителя, Фло
бер явился, в свою очередь, создателем произведений, исполнен
ных правды, быть может столь же впечатляющей, как у его
предшественника, и, несомненно, еще более художественной,
правды, как бы схваченной новым, усовершенствованным объ
ективом, правды, которую можно определить как строгое сле
дование натуре, воспроизводимой в поэтической прозе.
Если мы вспомним те образы, которыми Флобер населил
мир своих книг, вымышленный мир, кажущийся реальностью,
мы должны будем сказать, что этот писатель обладал творче
ским даром, присущим лишь немногим, даром творить живые
существа, почти так же, как творил их господь бог. Да, он оста
вил после себя созданных его воображением людей, мужчин и
женщин, и для поколений грядущих веков они совсем переста
нут быть книжными персонажами, они будут для них людьми,
некогда действительно жившими на земле, и многим захочется
504
поискать зримые следы их пребывания в этом мире. Может
статься, когда-нибудь на этом кладбище у городских ворот, где
покоится наш друг, некий читатель, взволнованный и зачарован
ный воображаемым миром прочитанной книги, будет рассеянно
искать возле надгробия знаменитого писателя могилу госпожи
Бовари.
В сфере романа Флобер явил нам себя не только как ху
дожник современности, он, подобно Карлейлю и Мишле, воскре
шал древние миры, угасшие цивилизации, исчезнувшие народы.
Он оживил для нас Карфаген и дочь Гамилькара, Фиваиду и
ее отшельника, средневековую Европу и ее Юлиана Странно
приимца. Замечательный мастер описаний, он открыл нам та
кие земли, такие дальние горизонты, такие культуры, о которых
мы не знали бы ровно ничего, если бы не его волшебная твор
ческая сила.
Но позвольте мне думать, что я выражу и ваше мнение,
если скажу, что больше всего восхищает меня талант Флобера