наших семьях почти все были солдаты, — и вдруг, откинув про
стыню, прикрывавшую мое жалкое, исхудавшее, как скелет,
тельце — я тогда ничего не понял, — она разрыдалась на груди
у брата.
Я снова вижу ее, мою маму, в последний день масленицы
на празднике, который она каждый год устраивала для своих
детей и их маленьких друзей, когда целый крохотный народец
Пьеретт, Пастушек, Продавщиц устриц, Гвардейцев, Арлекинов,
Матросов, Турок заполнял шумным весельем тихую квартиру
на улице Капуцинок. Только в этот день, когда детский карна
вал водил вокруг нее хоровод, заражая ее своей радостью, лицо
ее светлело и так прелестно сияло!
Я вижу мою маму в те годы, когда она оставила общество и
все вечера просиживала дома, взяв на себя роль нежного на
ставника моего брата. Я вижу ее в спальне — такой чинной, со
старой фамильной мебелью и стенными часами в стиле ампир, —
вижу, как она сидит там, прислонившись к спинке маленького
кресла, а напротив мой брат, взгромоздившись на толщенный
533
словарь, который всегда подкладывали под него, пока он не под
рос, делает уроки за старым секретером красного дерева, скры
вающим его почти с головой. Мама взяла было в руки книгу или
вышивание, но скоро роняет их на колени и погружается в
мечтательное созерцание своего прекрасного дитяти, своего
маленького лауреата Главного конкурса, своего кумира, этого
ребенка, который вносил радость и оживление в дома всех на
ших друзей, когда она приводила его к ним, и составлял ее ве
личайшую гордость.
Наконец, я вижу мою бедную маму в замке Маньи, на
смертном одре, в ту минуту, когда на парадной лестнице еще не
смолк шум от грубых башмаков деревенского кюре, только что
причастившего мою мать. Я вижу, как, не в силах говорить, она
вкладывает в мою руку руку брата и смотрит на нас незабывае
мым взглядом матери, терзаемой мучительной тревогой за
судьбу незрелого юноши, которого она оставляет на пороге
жизни полновластным хозяином своих страстей, не успев устро
ить его будущего.
Среда, 6 апреля.
Решительно, Лоти — жалкий трус! Он показал себя таким
задолизом по отношению к Академии с ее дурацкими антипа
тиями, что это превосходит всякое воображение.
Как так? Человек, аитиакадемический талант которого по
методам наблюдения и по стилю полностью принадлежит нам,
этот человек из кожи вон лезет, лишь бы понравиться Акаде
мии, и с лакейской угодливостью громит своих отцов и собра
тьев по литературе *.
Ах, на его месте я бы составил неплохую речь во славу
Бальзака, Флобера и их единомышленников... Ему бы не дали
произнести эту речь? Ну что ж, я бы напечатал ее и пригрозил
бы Академии отставкой, я гордо заявил бы, что, избрав меня
академиком, она не получила права навязывать мне чужие
взгляды... И я убежден, что поднялся бы такой вопль в печати
и в обществе, что Академия, трусливая по самой своей природе,
как и все корпорации, учрежденные сверху, была бы вынуждена
уступить.
Но, конечно, нечего было и ждать такого поведения от этого
холуя румынских королев * и «Ревю Нувель».
А чего стоят «нравственные идеалы» этого писателя, если в
первом же его романе роль любовницы играет мужчина и,
собственно говоря, во всех своих произведениях он только и
534
делает, что воспевает проституток, выходящих на панель под
кокосовыми пальмами.
Итак, прочитав разбор его речи в вечерней газете, разъярен
ный, я прихожу к Доде; и поскольку я изъясняюсь с некоторым
негодованием, г-жа Доде, с высоты свойственного ей всепро
щения, принимается меня уверять, что Лоти — это дитя, само
не ведающее, что творит; я отвечаю, что благородный поступок
может быть непроизвольным и поэтому неосознанным, но под
лость всегда совершается с заранее обдуманным намерением.
Воскресенье, 17 апреля.
Пасхальное воскресенье.
На днях г-жа Роденбах рассказывала мне, что недавно ее
муж читал лекции в Бельгии, и, так как ей грустно было в дни
его отсутствия обедать в одиночестве, она отправилась пообе
дать в «Family-Hotel» 1 на Елисейских полях, где живет
англичанка, ее подруга, кажется, дочь директора «Стандарта».
Еще шла «Жермини Ласерте», и разговор коснулся этой пьесы.
Священник, сидевший за общим столом, вдруг воскликнул:
«С огромным удовольствием посмотрел бы пьесу, но мне это за
прещает моя сутана... Однако должен признаться, что я никогда
не мог решиться запретить чтение романа моей пастве». <...>
Понедельник, 25 апреля.
Повторяю, в настоящее время я не способен больше
увлечься чтением романа, даже очень хорошего романа, и мне
надо сделать над собой усилие, чтобы дочитать его до конца.
Да, теперь мне как-то неприятен художественный вымысел,
мне нравятся только исторические сочинения, мемуары, и я
даже считаю, что в романе, построенном на жизненной правде,
правда искажается самой формой произведения. <...>
Суббота, 7 мая.
< . . . > Оттуда иду обедать к Пьеру Гаварни.
«Да. Коро никогда не прибегал к зеленой краске... Он полу
чал свои зеленые тона, смешивая желтые краски с берлинской
лазурью, с голубой минеральной... и я это вам сейчас неопро
вержимо докажу».
1 «Семейную гостиницу» ( англ. ) .
535
Так говорит старый художник Деко, друг Коро, живущий в
доме у Гаварни; через несколько минут он приносит блузу,
которую Коро надевал во время работы: это два вылинявших,
когда-то синих, кухонных фартука, сшитые вместе, а сзади,
взамен прожженного у печки края блузы, — ярко-синяя заплата
из новой ткани... В самом деле, блуза испещрена бледными
пятнами всех цветов, кроме зеленого.
Вместе с блузой Деко принес сверху и свой эскиз, изобра
жающий старика Коро в этой самой блузе за работой на лоне
природы; со своими взлохмаченными седыми волосами на не
покрытой голове, здоровым цветом лица человека, живущего
на свежем воздухе, и изогнутой трубкой во рту Коро выглядит
на этом эскизе как старый нормандский крестьянин.
И Деко приводит нам правила, которыми пользовался ста
рик Коро, чтобы создавать шедевры лицом к лицу с природой:
«Сесть в хорошем месте, — так учил его наставник Бер-
тен, — уяснить себе главные линии, найти самое для тебя важ
ное и, — продолжал он, прикасаясь попеременно то к голове, то
к сердцу, — класть на полотно то, что у тебя есть и тут и
там».
Деко добавляет: «Это был художник утра, а не полудня; он
не мог работать при ярком солнечном свете и говорил: «Моя
стихия не краски, а гармония!»
«Представьте себе, — продолжает Деко, — что до сорокапяти-
летнего возраста Коро жил на положении малого ребенка в доме
своего отца, который совершенно не верил в его талант. Од
нажды в доме Коро обедал Франсэ, когда обед кончился и
Франсэ собирался уходить, Коро-старший сказал, что проводит
гостя; Коро-сын собрался было тоже, но отец знаком приказал
ему остаться. На улице Коро-отец спросил: «Скажите, господин
Франсэ, у моего сына в самом деле есть талант?» — «То есть
как, — изумился Франсэ, — ведь это же мой учитель!»
Воскресенье, 8 мая.
Мистическое помешательство, охватившее Францию, про
явилось в этом году даже в дамских прическах: натурщицы и
любовницы художников появляются на вернисажах в гладких
бандо, как у богородицы, или убирают волосы, подражая ста