Когда в гостиной появлялось постороннее лицо, тетушка
медленно поднимала ресницы, словно выходила из поглотившей
ее пучины чтения.
Становясь старше, я начал освобождаться от той боязни, той
робости, которую внушало мне общество тетушки, стал привы
кать к ее милой важности, к ее серьезным улыбкам, и от часов,
проведенных близ нее, я — не умея себе этого объяснить —
уносил с собой в коллеж на целую неделю впечатления более
глубокие, более прочные, более пленительные, чем те, которые
получал где-либо в другом месте.
От этой второй квартиры у меня сохранилось смутное, как
сон, воспоминание об одном обеде с Рашелью, в самом начале
ее артистической карьеры, на котором присутствовали только
Андраль, врач моей тетушки, ее брат с женой, моя мать и я;
это был обед, во время которого талант великой драматической
актрисы принадлежал только нам, и меня переполняли гордость
и счастье — ведь я был среди приглашенных.
543
Дело было зимой, когда я мог видеть тетушку лишь не
сколько часов в те дни, когда нам было разрешено уходить из
коллежа; зато летом, во время каникул, моя детская жизнь це
лый месяц, с утра до вечера, протекала рядом с ее жизнью.
В то время моя тетушка владела старинным домиком в Me-
нильмонтане, подаренном в свое время герцогом Орлеанским не
то мадемуазель Маркизе, не то какой-то другой знаменитой
распутнице. О, это волшебное место навек осталось в моей па
мяти; боясь разрушить очарование, я ни разу не бывал там с
тех пор. Чудесный барский дом в стиле XVIII века, с огромной
столовой, увешанной большими натюрмортами, похожими на
фруктовые лавки, где хозяйничали белокожие грудастые фла
мандки, несомненно кисти Иорданса; с двумя-тремя салонами,
облицованными резной панелью; с большим садом на француз
ский манер, где стояли два маленьких Храма любви; с огоро
дом, по-итальянски окаймленным лозами виноградника, бди
тельно охранявшимся старым садовником Жерменом, который
прохаживался по вашей спине граблями, если ловил вас на во
ровстве винограда; с маленьким парком, переходившим в тени
стый зеленый лес, где были похоронены отец и мать моей те
тушки, и с целым лабиринтом различных служб и конюшен:
в одной из них обитала семейная достопримечательность — чу
дак, поглощенный изобретением трехколесного экипажа, кото
рый должен был в один прекрасный день покатиться сам собой.
Но любимым моим местом в этом доме был разрушенный
театральный зал, превращенный в кладовую, где хранились са
довые инструменты, зал с провалившимися местами для зрите
лей, как в древних цирках Италии, расположенных под откры
тым небом; устроившись на обломках камней и устремив взгляд
в черную дыру сцены, я часами просиживал там и смотрел
пьесы, которые разыгрывались в моем воображении.
В этом бывшем княжеском имении три невестки — моя те
тушка, жена ее брата, мать нынешнего посла в Ватикане, и моя
мать — жили вместе все лето.
Там тетушка, всегда снисходительная к ребенку, к маль
чишке, если находила в нем живой ум, позволяла мне проводить
с ней большую часть дня, давая мне всякие мелкие поручения:
велела мне сопровождать ее в сад, нести корзину, куда она укла
дывала цветы, собственноручно выбранные для ваз ее гостиной,
забавлялась моими бесконечными «почему?» и порой оказывала
мне честь, давая на них серьезные ответы. Я держался немного
позади нее, как будто охваченный чувством религиозного по
клонения этой женщине, которая казалась мне существом ка-
544
Ж. Гюисманс.
Портрет работы Форена
А. Франс.
Рисунок Стенлейна
Малларме.
Портрет работы Э. Мане
«Надежда». Картина Пювис де Шаванна
кого-то иного порядка, чем остальные женщины нашей семьи,
и которая своей осанкой, манерой говорить, обращением, выра
жением лица, ласковой улыбкой, завоевывала надо мной такую
власть, как никто, никто другой.
Случалось, что я совершал какой-нибудь проступок, и моя
мать, не в силах ничего со мной поделать, поручала тетушке
пожурить меня; а та всего лишь несколькими надменно-прене-
брежительными словами, никогда не вызывавшими во мне ин
стинктивного протеста, как бывает у набедокурившего маль
чишки, приводила меня в такое смущение, что я испытывал на
стоящий стыд за свою шалость.
Впрочем, чтобы лучше понять эту женщину и, повторяю, то
влияние, которое она оказывала на меня, — вот описание одного
из воскресных дней в Менильмонтане, которое я дал в «Доме
художника».
«К двум часам дня три женщины в светлых муслиновых
платьях, в прюнелевых туфельках с лентами, охватывающими
лодыжку, как на рисунках Гаварни из журнала «Мода», спуска
лись вниз по дороге, направляясь в сторону Парижа. Прелест
ное трио эти женщины: тетушка со своим смуглым лицом, све
тящимся душевной красотой; ее невестка — белокурая креолка
с лазоревыми глазами, бело-розовой кожей и ленивой томно
стью во всем теле; моя мать, с таким нежным лицом и малень
кими ножками.
Они доходили до бульвара Бомарше и до Сент-Антуанского
предместья. В эти годы моя тетушка была одной из четырех-
пяти жительниц Парижа, влюбленных в старину, в красоту
прошлых веков — венецианский хрусталь, статуэтки из слоно
вой кости, мебель с инкрустацией, генуэзский бархат, алансон-
ские кружева, саксонский фарфор. Мы приходили в антиквар
ную лавку в тот час, когда хозяин собирался пойти пообедать
в какой-нибудь закусочной близ Венсенского леса, и ставни были
уже закрыты, а дневной свет, пробиваясь сквозь полуоткрытую
Дверь, терялся во тьме среди нагроможденных драгоценных
вещей. И в этом полумраке, в смутном и пыльном хаосе, три
прелестные женщины вели лихорадочные торопливые рас
копки, шурша, как суетливые мышки в куче обломков; они за
бирались в самые темные закоулки, немного опасаясь запач
кать свои свежие перчатки, и кокетливым движением, кончи
ком ноги, обутой в прюнелевую туфельку, слегка подталкивали
к свету куски позолоченной бронзы или деревянные фигурки,
сваленные в груду наземь у стены.
И всегда в завершение этих поисков — какая-нибудь удачная
35
Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
545
находка, которая вручалась мне, и я нес ее, словно святые
дары, устремив глаза на носки башмаков, осторожно ступая,
чтобы не упасть. Полные первой пылкой радости от совершен
ной покупки, мы возвращались домой, и даже по спинам этих
трех женщин можно было судить, как они счастливы; время от
времени тетушка поворачивала ко мне голову и, улыбаясь, го
ворила: «Смотри, Эдмон, не разбей!»
Именно эти воскресные дни сделали меня страстным кол
лекционером безделушек, каким я был, каков есть и каким
останусь на всю жизнь».
Но не только влечением к искусству — великому и ма
лому — обязан я своей тетушке; это она привила мне вкус к
литературе. Она была женщиной трезвого ума, вскормленного,
как я уже говорил, чтением первоклассных авторов; ее речи,
произносимые милым женственным голосом, — речи философа
или художника, — среди привычных мне обывательских раз
говоров, имели огромное воздействие на мой ум, увлекали и оча
ровывали его. Я вспоминаю, как однажды она сказала по по
воду какой-то книги: «Автор добрался до самой сути» , — и эта
фраза долго жила в моей юной голове, занимая ее и заставляя
работать. Мне даже кажется, что именно из уст тетушки я впер