вые услышал слова субъективный и объективный, задолго
до того, как они стали банальными. Уже с тех времен она при
вивала мне любовь к выбору слова, слова точного, образного,
яркого, похожего, по прекрасному выражению Жубера, «на
зеркало, в котором отражаются наши мысли» *, любовь, став
шую позднее любовью ко всему хорошо написанному.
Кто знает, сколь велика может быть власть высокообразо
ванной женщины над умом ребенка, в воспитание которого она
вкладывает все свои чары. И, наконец, удивительно, я слышал,
как тетушка говорит, строит фразы, избегая банальности и по
шлости речи окружающих ее людей, — но при этом без всякого
ханжества, — и я слушал ее с наслаждением влюбленного в му
зыку и слушающего музыку ребенка. Нет сомнения, для моего
духовного развития, формирования моих будущих способностей
она сделала во сто крат больше, чем знаменитые учителя, ко
торых мне стараются приписать.
Бедная тетушка, я снова вижу ее спустя несколько лет
после продажи дома в Менильмонтане, в один из моих первых
самостоятельных выездов из города с разрешения матери; я
вижу ее в деревенском домике, наспех снятом на месяц, потому
что она тяжело заболела, — это был забавный домик с зубчатым
карнизом, каких много в окрестностях Парижа; он лепился к
546
высокой стене, а под ним, как в глубине колодца, находился
сад. Было утро. Тетушка еще лежала в постели. Ее старая гор
ничная Флора, у которой на носу сидела круглая шишка и,
казалось, прыгала, когда дела в доме шли плохо, Флора сказала
мне, что ее хозяйка провела скверную ночь. Тетушка поцело
вала меня и сейчас же попросила горничную: «Дай мне пла
ток». Она протянула служанке платок, которым пользовалась
ночью, и я заметил, что он весь в крови, и ее худые руки ста
раются скрыть это. А потом она вспоминается мне перед отъ
ездом, в квартире на улице Транше, словно затерянная, словно
немного поблекшая среди туманных испарений лекарственных
трав.
Рассказ о пребывании госпожи Жервезе в Риме в нашем
мистическим романе совершенно совпадает с подлинной
жизнью моей тетушки. Во всей книге я только дважды отсту
пил от истины.
Нежный ребенок с ленивым умом, которого я изобразил под
именем Пьера-Шарля, умер от менингита перед отъездом своей
матери в Италию; и этому бедному своеобразному ребенку,
жизнь которого могла бы дать новую тему перу романиста,
я приписал душевную муку и нравственные страдания его
младшего брата в период религиозного безумства их матери *.
Наконец, моя тетушка умерла не при входе в приемный зал
папы, а переодеваясь, чтобы идти на этот прием.
Суббота, 3 сентября.
Порою я спрашиваю себя: не возьмет ли прикладное искус
ство верх над собственно искусством, достигнув вершин совер
шенства, например не окажется ли картина живописца ниже
какой-нибудь выдающейся литографии, не будет ли... Но я не
хочу развивать это сравнение, чтобы на мою тень не обруши
лись критики из «Ревю де Де Монд» XX века!
Среда, 16 ноября.
Ах, какую прекрасную статью под заглавием «Молодые ста
рики» можно бы написать в ответ на статью, в которой один
из молодых литераторов утверждает, что любовь, описанная в
«Манон Леско», «Вертере», «Сафо», «Жермини Ласерте», не
интересует современную молодежь. Она находит эту любовь
слишком человечной, слишком низкой для спиритуалистичности
этих людишек... Ты кончил, Вандерем?
35*
547
Среда, 23 ноября.
Любопытно, что за границей знают мой «Дом художника».
Дней двадцать назад им восхищалась та испанская чета; а сего
дня некая американка приносит мне букет хризантем и рассы
пается в похвалах моим описаниям. И сегодня же, на улице
Берри, шведский посол с женой просили разрешения посмот
реть упомянутый дом и удивили меня знанием того, что в нем
содержится.
Посол рассказывает, что он сын коллекционера, который по
терял свою первую коллекцию во время кораблекрушения, вто
рую — во время пожара, но, несмотря ни на что, остался кол
лекционером и передал эту страсть сыну. Он будто бы нашел
много прелестных вещей в Санкт-Петербурге, где был послом
длительное время, до назначения во Францию.
Вторник, 6 декабря.
Право, меня очень огорчает состояние здоровья госпожи Си-
шель. Вот уже восьмая неделя, как у этой хрупкой женщины
полностью исчез голос, появились симптомы чахотки, которую
она могла — несчастная в этом даже уверена — получить в ре
зультате общения со своим больным мужем. Вчера, прикрыв рот
кружевом, бедняжка наполовину беззвучным шепотом, наполо
вину неразборчивыми строчками, поспешно набросанными ка
рандашом, рассказала, точнее, записала мне следующий анек
дот о Генрихе Гейне, который она узнала от доктора Грюби.
Грюби вместе с другими врачами был приглашен на конси
лиум к окулисту Сишелю, чтобы высказать свое мнение о бо
лезни глаз, которою страдал Генрих Гейне, в то время еще не
столь знаменитый, как позже. Грюби счел, что болезнь связана
с началом заболевания спинного мозга, и порекомендовал свой
курс лечения; но он был единственный, кто так думал, и его
не послушали.
Лет через десять — двенадцать к нему явился один врач, на
помнил об этой консультации и повел его к Генриху Гейне. От
крывая дверь, врач, сопровождавший Грюби, сказал Гейне:
«Я привел вашу последнюю надежду». Гейне, повернувшись к
Грюби, воскликнул: «О доктор, почему я вас тогда не послу
шал!» Грюби с трудом смог скрыть свое волнение, встретив
вместо молодого и сильного человека, которого он когда-то ви
дел, почти слепого паралитика, лежащего на полу, на ковре.
Однако Гейне, несмотря на все свои страдания, сохранил
живой и острый ум, каким он отличался до последних своих
548
дней. После того как Грюби очень внимательно осмотрел его,
Гейне спросил: «Ну как, долго я еще протяну?» Грюби ответил:
«Очень долго», — и тогда Гейне воскликнул: «Только не гово
рите этого моей жене!»
Прежде чем уйти, Грюби, желая выяснить, насколько у
Гейне парализованы мускулы рта, спросил его, может ли он
свистеть. И поэт, подняв пальцами свои неподвижные веки, бро
сил доктору: «Я не могу освистать даже лучшую пьесу Скри-
ба!» < . . . >
Пятница, 9 декабря.
Когда я хочу написать образцовый по стилю отрывок, я
ощущаю необходимость прежде всего вымыть руки, — не могу
писать грязными руками.
Вторник, 20 декабря.
Говорить в театре что-либо возвышенное, без уступок бур
жуазным вкусам, дозволено только русскому либо норвежскому
писателю. Французу же, для того чтобы пьеса имела успех, не
обходимо ввести в нее что-либо низменное, доступное уму и
вкусу какого-нибудь Сарсе.
Четверг, 22 декабря.
На днях Доде спорил со своим слугой, и слуга воскликнул:
«Я же не министр!.. Я не вор!» * А сегодня рабочий речного па
роходика, приставшего у моста Согласия, так объявил место
причала: «Площадь Согласия, Елисейские поля, — и, указав ру
кой на здание палаты депутатов, добавил: — Панама!» Эти мел
кие случаи — симптомы, серьезные симптомы! <...>
Суббота, 24 декабря.
Если в результате разоблачения всех парламентских жуль¬
ничеств не вспыхнет революция, мятеж или, по крайней мере,
уличное волнение, то, значит, Франция — это нация, у которой