Садясь за стол, она жалуется на свой малый рост — ноги у
нее на самом деле не длиннее, чем у женщин эпохи Возрожде
ния, и сидит она все время боком, на кончике стула, точь-в-точь
как маленькая девочка, которую посадили за стол со взрослыми.
И тут же начинается живой, увлекательный, огненный поток
слов; она рассказывает о своих турне по свету и сообщает такую
любопытную деталь: после того как в Соединенных Штатах был
сделан анонс о предстоящих ее гастролях, — он делается всегда
за год до самих гастролей, — понадобилась целая армия учите
лей французского языка, чтобы подготовить тамошних молодых
людей и мисс, — научить их понимать текст пьес, которые ей
предстояло играть, и следить за развитием действия. Потом
она рассказала историю ее ограбления в Буэнос-Айресе, где во
семь человек, составлявшие ее охрану, получили такую дозу
36*
563
снотворного, что ничего не слышали; чтобы разбудить Сару, ее
пришлось сбросить с кровати, а ее собака спала трое суток под
ряд.
Я сижу рядом, совсем рядом с Сарой, — у этой женщины,
которой уже под пятьдесят и которая обходится без румян и
даже без рисовой пудры, цвет лица как у девочки, юношески
розовый, и тонкая, нежная кожа, удивительно прозрачная на
висках, покрытых сетью тончайших голубых жилок. Бауэр ска
зал мне, что этот цвет лица — свидетельство ее второй молодо
сти, наступившей в определенном критическом возрасте.
С минуту Сара говорит о своем режиме, о гирях, которые она
поднимает по утрам, о горячей ванне, в которой лежит по часу
каждый вечер. Затем она переходит к людям, которых она
знала, с кем встречалась, — рисует их портреты. Она изображает
нам Рошфора, разъяренного против Пастера, коего он считает
шарлатаном, обманщиком; в конце его яростной тирады, когда
он воскликнул: «Ловко получается — вы берете собаку...» — его
пригвоздила к месту прелестная острота, брошенная Лагрене
в ответ памфлетисту: «И вы ее кусаете?» — острота, достойная
XVIII века, но Рошфору она не показалась смешной!
Потом она рисует нам Дюма-сына, похваляющегося остро
умными замечаниями, которые он якобы сделал тому-то и тому-
то, но которые на самом деле придумал лишь после того, как
эти люди ушли. Так и она однажды устроила ему скандал из-за
одного словечка, — он хвастался какому-то приятелю, что сказал
его Саре, а в действительности состряпал его уже после ее
ухода.
Говоря о том и о сем, она вдруг набрела на Гриффона, брата
г-жи де Курмон, — было время, когда в этой семье опасались,
что он женится на Саре. Она рассказала нам, что он входил в
компанию юнцов, которые ежевечерне являлись к ней в убор
ную в Одеоне, что однажды он наконец добился у нее разреше
ния прийти к ней домой, и когда в тот вечер она вернулась из
театра, он стоял в передней и спрашивал у трехлетнего сына
Сары: «Вашей сестры нет дома?» — «Но ведь это мой сын», —
невзначай сказала ему Сара. Бедняга Гриффон был как громом
поражен, схватил свое пальто и целых три недели не показы
вался ей на глаза. «Гамлет, настоящий Гамлет... — говорит о нем
Сара. — Он занимался живописью, без всякого успеха, соби
рался писать какую-то дрянную книжку... Он очень умен, он
пишет чудесные письма, но он только критик, в нем нет ничего
от созидателя».
Эта женщина, бесспорно, обладает природной любезностью,
564
желанием нравиться, но не нарочитым, а естественным. Со мной
она была очаровательна, сказала, как она польщена, что я
вспомнил о ней, и проявила искреннее желание играть в моей
пьесе. И у меня есть основание думать, что если она не бу
дет играть, то лишь из-за своей сестры, — она сообщила нам,
что ей придется отправить сестру в лечебницу. Во вторник
я у нее обедаю, вместе с Бауэром, — он прочитает ей мою
пьесу.
То ли от завтрака, то ли от усталости — днем мне пришлось
вернуться в Париж, чтобы найти переписчика на машинке, — но
только вечером, когда я пришел домой, у меня сделался при
ступ.
Вторник, 17 октября.
Вечером обед у Сары, читаю «Фостен».
Небольшой холл, или, скорее ателье, где принимает трагиче
ская актриса, чем-то напоминает театральные декорации. Вдоль
стен два-три ряда картин, поставленных прямо на пол, словно
подготовленных к распродаже у эксперта, картин, над которыми
возвышается ее большой портрет кисти Клерена, установленный
на камине; она изображена во весь рост, закутана во что-то бе
лое, в надвинутой на лоб черной каракулевой шапке. Перед
картинами всевозможная мебель: средневековые лари, шкаф
чики с инкрустациями, — и бесчисленное множество предметов
искусства неизвестного происхождения, статуэток из Чили, му
зыкальных инструментов дикарей, большие корзины цветов, —
листья и цветы сделаны из птичьих перьев. Единственное, что
говорит о личном вкусе хозяйки, — это большие шкуры белых
медведей на полу, отбрасывающие в угол, где она стоит, белые
отсветы.
Среди всего этого — клетка, где живут одной семьей обезь
яна и попугай с огромным клювом; обезьяна мучает, терзает,
ощипывает попугая; она все время в движении, все время ка
чается на трапеции вокруг него; этот попугай мог бы разорвать
ее пополам своим огромным клювом, но он только издает душе
раздирающие крики. Когда же я пожалел попугая, которому
создали такую невыносимую жизнь, мне рассказали, что од
нажды, когда их разлучили, попугай едва не умер с горя, при
шлось снова поместить его вместе с этим мучителем.
К восьми часам приезжает с репетиции Сара и заявляет, что
умирает от голода.
565
Она вся в белом, с каким-то большим воздушным нагрудни
ком; платье с длинным треном, все усеянное золотыми блест
ками, грациозно колышется вокруг ее стана.
На обеде вместе с Бауэром и Лорреном присутствует ее сын,
у которого внешность конюха, ее невестка и Герарша — ее Ге-
него.
Изысканный, тонкий обед; хозяйка дома пьет только напи
ток с английским названием, которого я не запомнил, — смесь
бордо, апельсинового сока, ананаса и мяты.
Сара очень любезна, очень внимательна ко мне, очень бес
покоится, не холодно ли мне. Разговор, конечно, вертится во
круг русских *. Сын Сары рассказывает о человеке, который
закричал: «Да здравствует Польша!» — и исчез под ударами.
Бауэр рассказывает, что видел, как ребенок, сидящий на руках
у матери, кричал: «Да здравствует Россия!» — адмирал Авеллан
подхватил его, передал своей свите, и все по очереди стали цело
вать ребенка, а один офицер, желая что-нибудь подарить ему,
оторвал для него свой аксельбант... Некоторое время мы гово
рим о Золя, и чувствуется, что Сара восхищается людьми, ко
торые на виду у прессы.
Наконец переходим в ателье, чтобы приступить к чтению.
Лампы нет, горят свечи, рукопись, отпечатанная на машинке
со слепым шрифтом, гораздо менее разборчива, чем крупный
почерк переписчиков, так что Бауэр, даже надев очки, споты
кается на каждом слове, запинается, хоть плачь. За всю жизнь
я не слыхал такого плохого чтения. Можно себе представить,
как я нервничал!
Наконец я решаюсь его сменить и сам читаю третью, ше
стую картины, а седьмую передаю Бауэру, которую он читает
так плохо, что я прошу дать мне прочесть восьмую.
До этого момента все были холодны, весьма холодны. Но
вот я, весь бледный, размахивая дрожащей рукой, читаю, не
особенно хорошо, но нервно, восьмую картину, и на сей раз
Сара полностью захвачена последней сценой.
Готовят чай и прохладительные напитки, о пьесе больше