артиллеристом — крупной шишкой — о керосине. «Да, — за
явил он, — в девятом веке пользовались нефтью». — «Однако же
и американцы, — возразил ему я, — во время своей последней
21
войны...» — «Конечно, конечно, но с керосином иметь дело
опасно, мы не хотим взлететь на воздух». И так во всем.
Разговор за столом то и дело возвращается к условиям, ко
торые поставит нам, вероятно, прусский король: уступка части
бронированного флота, установление новой пограничной линии,
которую видали на принадлежащей Этцелю карте и которая
отрежет от Франции ряд департаментов.
Пытаемся расспросить Нефцера, и он отвечает с тонким
скептицизмом, прикрытым раскатистым хохотом, и сильный
эльзасский акцент подчеркивает язвительность его слов. Он
рассказывает, что Гамбетта послал мэром в Страсбург чело
века, ранее удравшего оттуда, в замену мэра, мужественно там
сражавшегося. Рассказывает, что Дювернуа, по слухам, достой
ным доверия, нажился на фортификационных работах. Что
офицеры инженерных войск занимаются грабежом, вписывая
в счета подрядчиков по триста рабочих, когда на самом деле
их работает не больше пятидесяти.
Ренан упорно отстаивает свой тезис о превосходстве немец
кого народа и продолжает развивать его перед своими сосе
дями по столу, но Дюмениль вдруг его прерывает: «Ну, что ка
сается чувства собственного достоинства у ваших немецких
крестьян, то могу вам сказать, что присутствовал неоднократно
на охоте в Баденском княжестве и видел, как их посылали
пинком в зад подымать подстреленную дичь!» — «Что ж, —
говорит Ренан, вдруг полностью отступая от своего тезиса, —
предпочитаю крестьян, получающих пинок в зад, нашим кре
стьянам, ставшим хозяевами благодаря всеобщему избиратель
ному праву. Кто такие крестьяне? Низший слой цивилизован
ного общества, ведь именно они навязали нам это правитель
ство и заставили терпеть его целых двадцать лет!»
Бертело продолжает свои разоблачения, от которых можно
впасть в отчаянье, и, послушав его, я восклицаю:
— Значит — конец? И нам не остается ничего больше, как
воспитать поколение мстителей?
— Нет! Нет! — кричит с азартом побагровевший Ренан, он
вскакивает. — Какое там мщение! Пусть гибнет Франция, пусть
гибнет Родина! Царство Долга и Разума превыше всего!
— Нет, нет! — вопят все присутствующие, — ничего нет
выше Родины!
— Нет! — заглушает всех вконец рассвирепевший Сен-Вик
тор. — Хватит эстетствовать и византийствовать! Ко всем чер
тям! Нет ничего выше Родины!
Ренан встает и неверными шагами расхаживает вокруг
22
стола; размахивая своими короткими ручками, он громко цити
рует отрывки из Священного писания, утверждает, что там
сказано все. Потом, подойдя к окну, под которым беззаботно
снуют парижане, он говорит мне:
— Если что и спасет нас — так это безучастность населения.
Прощаемся, и каждый думает про себя: «Может быть, че
рез две недели пруссаки будут обедать за этим столом и си
деть на наших стульях».
7 сентября.
У заставы Звезды, в Нейи.
Всю ночь лил дождь. Вода скопилась в складках палаток, из
них вылезает намокшая солома, а на соломе виднеются крас
ные пятна: это скорчились спящие солдаты.
Снаружи развешены для просушки носки, кальсоны. Позе
леневшие медные горны. Часовые похожи на больных из гос
питаля: они кутаются в одеяла, и головы у них повязаны клет
чатыми платками; меж двух булыжников, потрескивая, горят
чуть тлеющим огоньком куски гнилого дерева — остатки сне
сенных строений.
По лицам солдат, по их ленивым, словно скованным дви
жениям видно, что после холодной ночи им как-то не по себе.
Это не грусть, а скорее какая-то вялость, какая-то печальная
и вместе с тем тупая покорность. Словно эти солдаты могут
умирать, но не побеждать; словно они предназначены для по
ражения, потому что их боевой дух уже дезертировал, а их
смятенным сознанием овладела неотвязная мысль о великой
растлительнице любой армии — Измене. Но в общей массе по
падается и веселая стойкость, и великолепная беззаботность;
вот группа веселых сотрапезников расположилась вокруг
стола, наскоро сооруженного из доски, положенной на два об
ломка печных труб; какой-то рядовой с ухватками завзятого
сердцееда заигрывает с маркитанткой 93-го полка — и синий
шелковый передничек, надетый поверх ее суконной юбки, ле
тает туда-сюда.
Над стеной укреплений нависло низкое небо, и ветер гонит
по нему серые тучи над протянувшейся на горизонте оранже
вой полосой, — небо, как на картине Декана *, изображающей
битву кимвров и тевтонов — на фоне его поблескивает бронзой
мокрое от дождя 24-миллиметровое орудие, и какой-то мальчу
ган возится с рукояткой.
Подымаюсь на крепостную стену. Вдали как будто рушится
горизонт, деревья и дома с приглушенным шумом падают на
23
землю; взору открываются случайно уцелевшие остатки
стен — постоянная декорация театра военных действий; об
наженные стропила, сквозь которые виднеется небо; разбитые
красные вывески распивочных. Только часовня герцога Ор
леанского сохранилась и стоит среди зелени.
На подъемном мосту, у поворота дороги, — толчея и давка.
В мужчинах и женщинах проснулось что-то животное, они на
глазах звереют. Люди толкают друг друга под колеса всех этих
экипажей, в которых едут куда-то со всем скарбом снявшиеся
с насиженных мест семьи, — всей этой вереницы тележек, воен
ных обозов, омнибусов, повозок, сцепившихся между собой и
вязнущих в грязи разбитых дорог.
На аллею Нейи выбираюсь слегка помятый ступицами ко
лес и не раз ушибленный досками и бревнами, которые тащат
рабочие. По сторонам дороги, до самого моста, в окнах и дверях
домов развешено для просушки всякое военное обмундирова
ние — гигантский лоскутный ряд; движешься под несмолкае
мое сухое щелканье ружейных затворов, чисткой которых за
няты солдаты.
8 сентября.
Вся ближайшая половина дороги от ворот Пуан-дю-Жур
до Сен-Клу забита стоящими в три-четыре ряда экипажами
всех сортов и размеров, которые стремятся попасть в Париж, —
тут и городские и сельские выезды, среди которых, словно
дома, подымаются огромные возы сена с упряжками рыжих
волов. Извозчичьи коляски и тележки, залитые то лучами
солнца, то потоками внезапно хлынувшего ливня, полны на
мокшей, блестящей от воды мебелью — нелепым и жалким
скарбом парижских предместий; сверху трясутся старухи,
держа на коленях клетки, где ошалело мечутся и бьются не
счастные птицы.
Кругом, глухо шумя ветвями, валятся высокие деревья, ру
шатся дома и пронзительно звенят, разбиваясь о мостовую,
оконные стекла. Над Сеной плывет барабанный бой и звуки
горна, доносящиеся с обоих ее берегов; то и дело от них отча
ливает неуклюжая серая канонерка — утлая посудина, а в ней
возвышается громадная пушка.
Лужайки в парке Сен-Клу сплошь усеяны пехотинцами в
красных штанах — они проходят там строевое ученье; и мо
жет почудиться, что ты в гуще настоящей битвы, когда видишь
вокруг себя этих людей, которые залегли под большими де-
24
ревьями, бегут гимнастическим шагом, припали на колено или
распростерлись на траве и стреляют по мишени, так же как
завтра будут стрелять по врагу.
Из окна кофейни — не прошло и трех месяцев с тех пор,
как я сидел здесь рядом с тем, кого уж нет в живых, — я на
блюдаю, как на разбитых клячах проезжают мимо уцелевшие