Так вот, при всем том мой жилец торчал у восточного окна каждое утро. По нему часы можно было проверять — если только он не был чем-нибудь занят или не лежал мертвым. Первый раз, когда я его тут застала, я вообразила, что это он так приветствовал наступление дня. Может, молитвы возносил, подобно другим последователям Блистательного Итемпаса. Теперь я узнала его получше, насколько вообще можно узнать неубиваемого мужика, вдобавок все время молчащего. Когда я в таких случаях к нему прикасалась, я ощущала его яснее обычного, и то, что я чувствовала, никак не было молитвенным благочестием. То, что я осязала в неподвижности его тела, прямизне осанки и ауре спокойствия, источаемой лишь в это время, заслуживало названия могущества. Гордости. Видно, только это и оставалось в нем от того человека, каким он некогда был.
Ибо ото дня ко дню мне делалось все очевиднее, что в моем жильце было нечто не просто сломленное, — разнесенное вдребезги. Что, почему — я понятия не имела, но одно я знала точно. Он таким был не всегда.
Когда я вошла в комнатку и уселась на стул, кутаясь в одеяло, которое захватила с собой, от утренней прохлады, он не обратил на меня внимания. Он давно привык, что я прихожу посмотреть на него на рассвете. Благо я часто так поступала.
И, как и следовало ожидать, спустя несколько мгновений после того, как я удобно уселась, он начал сиять.
Каждый раз это происходило по-другому. Сегодня первыми засветились глаза, и он повернулся в мою сторону, желая убедиться, что я смотрю куда надо. (Я и по другим поводам замечала за ним это поистине выдающееся нахальство.) Проделав это, он снова уставился в окно, и сияние растеклось по шевелюре и плечам. Дальше я увидела его руки, мускулистые, точно у бывалого солдата: они были сложены на груди. Вот показались длинные, чуть расставленные ноги; поза была спокойная и в то же время горделивая. Полная достоинства. Он вообще обычно держался как король. Ну, как человек, привыкший к могуществу, но недавно низложенный.
Свет постепенно залил весь его силуэт, плавно делаясь сильнее. Я даже прищурилась — кто бы знал, до чего мне это нравилось! — и прикрыла глаза рукой, но не перестала видеть его: огненный ком просвечивал сквозь кисть. И, как обычно, в итоге мне пришлось отвернуться. Я никогда не отворачивалась, пока сияние вправду не делалось нестерпимым. Я что, боялась и второе зрение потерять?..
Продолжалось это, однако, недолго. Где-то там, за восточной корневой стеной, солнце полностью вышло из-за горизонта. После этого волшебное свечение моего жильца быстро пошло на спад. Мгновение-другое, и вот уже на него можно было безболезненно смотреть, а минут через двадцать он сделался невидим для меня, как самый простой смертный.
Когда все завершилось, жилец повернулся к выходу. Днем он делал всякую работу по дому, а последнее время еще и взялся наниматься к соседям, причем отдавал мне свой жалкий заработок до последнего гроша. Я потянулась, сидя на стуле: мне было так хорошо. Когда он поблизости, в доме словно становилось теплее.
— Погоди, — сказала я.
Он послушно остановился. Я прислушалась к его молчанию, стараясь угадать, в каком он настроении, и наконец спросила:
— Ты мне свое имя скажешь когда-нибудь?
Он промолчал. Раздражение? Безразличие?..
— Ну ладно, — вздохнула я. — Знаешь, соседи, того гляди, вопросы начнут задавать, так что мне в любом случае тебя как-то называть надо. Не возражаешь, если я тебе подходящее имя придумаю?
Теперь вздохнул уже он. Причем с явственным раздражением. Ну, по крайней мере, «нет» не сказал.
— Отлично, — ухмыльнулась я. — Буду звать тебя Солнышком. Не возражаешь?
На самом деле я шутила. Я сказала это только ради того, чтобы его подразнить. И, если честно, я ждала от него хоть какого-то отклика, пусть даже и возмущения. А он просто вышел из комнаты.
Я рассердилась. Говорить его никто не заставлял, но улыбнуться он бы точно не переломился. Ну там, фыркнуть, вздохнуть…