Поток ее мыслей прервался. Последний кусок плесневелого хлеба, запитый глотком вина, камнем упал в ее желудок еще позавчера вечером. Накативший приступ голода когтистой лапой скрутил внутренности, отозвался спазмом в висках и навязчивым шумом в ушах. В глазах потемнело. Она несколько раз сглотнула и задышала ртом, стараясь подавить дурноту. Захотелось пить. Воду им заменял снег, и его, слава богу, было достаточно. Утолив жажду, Эйлин вспомнила, что у них есть еще полбутылки или больше вина. Не лучшая идея на пустой желудок, но оно способно хоть немного поддержать силы. Встав на колени, достав бутылку и сделав несколько глотков, она утерла губы дрожащей рукой, провела языком по вязкому небу и пробормотала:
— Никогда не пейте паршивое вино на голодный желудок. Это неприлично и, к тому же, гадко.
Опершись рукой о каменный пол, она закрыла глаза и почувствовала, как действительность кружится вокруг нее… или она сама кружится. Чувство быстрого опьянения вытеснило на время чувство голода, и даже как будто взбодрило ее. Не вставая с колен, она подползла к спящему Нивалю, осторожно, чтобы не разбудить его, легла рядом на еще не остывший тюфяк и вперилась взглядом в полуразрушенный потолок дозорной башни. Внутри все дрожало — от холода или от слабости. Эйлин пыталась расслабиться, но дрожь всякий раз снова начинала терзать ее до ломоты в ребрах.
О чем я думала? Мысли совершенно отказались ей подчиняться, принявшись хаотично бродить по каким-то темным лабиринтам. В памяти всплыло лицо, родное до рези в глазах и боли под сердцем. Касавир… трудно было осознать, что она больше никогда его не увидит. Он больше не нахмурится, когда она взъерошит его тщательно приглаженные волосы. Ему не нравится, а она не может себе отказать. Потому что сидит в ней что-то детское, наивно-озорное и радуется: вот этот большой, красивый, взрослый, умный, самый лучший на свете мужчина — мой! И эти любимые, родные, хрустальные глаза, и губы, которые легко прикасаются к ней, когда он шепчет что-то, обнимая ее сзади, а потом тихонько дует и целует в шею, от чего сердце заходится сумасшедшей нежностью… И его жилистые руки с широкими ладонями, один вид которых в закатанной по локоть рубашке заставляет путаться мысли в голове. Потому что тело вспоминает, как дышало и жило каждым движением этих рук. Он был Богом, а ей — поначалу наивной, неопытной девочке — так хотелось быть достойной такого мужчины. А он прятал улыбку и, мягко перехватывая и целуя ее руки, шептал: «Не торопись, Солнце». А как сладка была ее маленькая месть, когда она поняла всё о его желаниях и научилась быть его Богиней. Ее мужчина… Сдержанный и импульсивный, принципиальный и понимающий, суровый и ласковый, консервативный и раскованный, яростный воин и теплый, уютный человек, легко находящий общий язык с детьми и собаками…
Внезапно со всей болезненной четкостью, на которую бывает способен не вполне адекватный мозг, она осознала, что все не так, как она представляет. Он сложнее. Он никогда не будет принадлежать ей. Не весь. Какая-то часть его души всегда будет для нее загадкой. Быть может, она не смогла бы во всем его понять, проживи она с ним хоть тысячу лет. Он паладин, чью божественную сущность ей не постичь. Он молится другим богам, видит мир иначе. Многое из того, что естественно для нее, неприемлемо для него. Им не суждено встретиться после смерти. Его честная, несуетная душа уйдет туда, куда ей хода нет. Но этот короткий, по сравнению с ожидающей их вечностью, миг, наполнил ее жизнь смыслом, как можно наполнить смыслом жизнь человека, не видавшего ничего, кроме болота, если показать ему море и дать ему вдохнуть его свежесть и чистоту.
Как хотелось ей верить, что он жив. Тогда она могла бы мысленно сказать ему: «Будь счастлив». Будь… счастлив…Прощай. Может быть, ты еще найдешь ту, кто поймет тебя по-настоящему.
Эйлин сглотнула слезы. Ей показалось, что она думает не о том, о чем положено думать перед смертью. Не подводит черту, не подбивает итоги, не размышляет о том, что будет после нее, и достаточно ли она сделала в своей жизни, чтобы уйти с чистой совестью. Наверное, это удел тех, кто умирает в глубокой старости, в своей постели. А у нее все иначе. Трудно это — умирать вот так, не в бою, где цена твоей жизни — секунда, и времени на раздумья просто нет.
И опять что-то щелкнуло в отяжелевшей голове. И к чему-то вспомнился сегодняшний дурацкий сон. Сначала снилось, будто две змеи сцепились у ее ног в смертельной схватке. Она почему-то точно знала, что это два близких ей человека. Бред. То, что было потом, и вспоминать стыдно. До сих пор сладостный холодок свербит в груди при воспоминании о том, как стучало в висках, и как она сопротивлялась нахлынувшим ощущениям, когда обе змеи ползли, обвив ее ноги. Она ничего не могла поделать со своим оцепеневшим в преддверии пробуждения телом. Говорят, сны что-то значат. Чушь! Просто мозг, которому нечего делать, пока хозяин спит, тасует обрывки мыслей и впечатлений и складывает из них пестрые, иногда необыкновенно красивые, а иногда лишенные смысла картинки. И этот сон не исключение. Она много пережила с Нивалем, долго была в разлуке с Касавиром — вот и все. Она всего лишь женщина, такова ее природа. И нечего тут думать.