— Не поняла.
— А что тут понимать. Ты хоть родителей своих не знаешь, может, они у тебя о-го-го. А я… лучше бы не знал, не так тошно было бы.
Эйлин присвистнула и села лицом к Нивалю, сложив ноги по-турецки и уперев в них руки.
— Так-так. А сам называл меня деревенской простушкой и попрекал происхождением. Ну-ка, рассказывай!
Ниваль поморщился.
— Да ладно тебе.
Он помолчал немного и проворчал:
— Я вообще-то нездешний. Родился в Уотердипе.
— Уотердип — большой и богатый город. Мечтаю там побывать, — заметила Эйлин.
Ниваль насмешливо взглянул на нее.
— Чем богаче город, тем беднее окраины. Видела бы ты, в каком убогом жилище я рос. Мой отец… только не смейся… он был бардом.
Эйлин искренне возмутилась.
— Ну, знаешь ли! Что тут смешного? Хороший бард всегда в почете. Некоторым даже титулы и крепости дарят.
Он кивнул.
— Это точно. А папаша был, наверное, не из самых талантливых. Чтобы свести концы с концами, он приторговывал всяким барахлом. Надеялся обучить меня своему искусству, но, к счастью, мне медведь начисто оттоптал оба уха, да и магии я чужд.
— А мать? — Спросила Эйлин, чувствуя, как от выпитого у нее начинает кружиться голова и картинка временами теряет резкость.
Ниваль помолчал, залпом допил оставшийся шнапс, поперхнулся и отшвырнул пустую фляжку в сторону.
— О ней ничего хорошего сказать не могу, кроме того, что, по словам отца, она была хороша собой, имела чудесные темные волосы, удивительные и прекрасные ореховые глаза, фигуру нимфы и доброе сердце. Что не помешало ей бросить нас, когда мне не было и двух лет.
— Ничего себе, что же это за мать такая…
Ниваль грустно улыбнулся.
— У моего отца был один, но великий талант — умение втереться в доверие. Женщины от него просто таяли. Не то чтобы он был бабником. Старый пройдоха искренне влюблялся в каждую, и не было такого, чтобы, влюбившись, он не добился взаимности.
— Наверное, он был красавчиком.
— Язык у него был хорошо подвешен — это точно. А о внешности можешь судить по мне — я его копия.
Эйлин хмыкнула и иронично-оценивающе взглянула на Ниваля. Зря он прибедняется. Румяное лицо — «кровь с молоком». Синие глаза, которые могут улыбаться или выглядеть детски наивными, а могут становиться проницательными, цепкими и приобретать холодный, стальной блеск. Сам он в такие моменты становится похож на добермана перед прыжком — умного, уверенного в себе зверя, за секунды решающего, как сэкономить силы, но схватить наверняка. Эту его ипостась Эйлин разгадала далеко не сразу. Потрясающая способность к перевоплощению. Красивые губы, на которых играет то добродушная, то язвительная, то любезная или холодная улыбка. А иногда они превращаются в жесткую линию. Приличная фигура, наводящая на ассоциации с тем же мускулистым и поджарым доберманом. И волосы — не какие-нибудь белесые или тускло-соломенные, а золотистые, какие нечасто можно увидеть. Еле заметные следы от оспин совсем не портят его. К тому же, их прикрывает начавшая расти светлая борода, и она ему здорово идет. Во всяком случае, с ней он выглядит на свой возраст, а ему должно быть больше тридцати, учитывая его положение. Эйлин вздохнула.
— Эх, Ниваль, Ниваль. Цены бы тебе не было…
— Что? Договаривай, не стесняйся.
Она густо покраснела, пожалев, что сболтнула лишнее. Даже это жуткое пойло для кентавров не могло заставить ее заговорить об этом. Но Ниваль и так все понял и усмехнулся.
— Так уж я устроен. Трудно сказать, чего тут больше — природы или жизненного опыта.
Эйлин поежилась.
— Я не хотела об этом говорить. Не вздумай меня обвинять. Я просто пьяная — вот и ляпаю, что попало.
Но Ниваль и не собирался ее ни в чем обвинять.
— А почему бы нам не поговорить и об этом? Я и так рассказал тебе так много, что, когда просплюсь, первым делом захочу подсыпать тебе яду в рассол.
Эйлин фыркнула.
— Вот уж не думала, что у вас в Девятке так неэлегантно расправляются с неугодными. А как же подосланные убийцы с отравленными кинжалами или пожизненное заключение в мрачное подземелье по сфабрикованному обвинению?
— Ну, ты скажешь, — развеселился Ниваль, — да меня жаба задавит убийце платить: бюджет не резиновый, а еще на старость отложить надо. А фабриковать обвинение — уволь, и так голова целыми днями пухнет. А тебя я мог бы, например, пошантажировать.
Эйлин кивнула.
— Давай, давай, и пусть Касавир тебе первому голову открутит.
Ниваль рассмеялся.
— Ну ладно. Раз уж избавиться от тебя без шума мне не светит, исповедаюсь тебе напоследок.