— Ну вот… это другое дело.
Он, словно только этого и ждал, суетливо свернул удочку и, бросив в ее в лодку вместе с пустым ведром, стал сталкивать суденышко в воду, торопливо бормоча:
— Сразу видно, люди вы порядочные и не робкого десятка. Что вам какой-то там колдун… храни вас боги. Сами себе хозяева. А я что… я ничего. Скромный лодочник. Мне много не надо, — он любовно глянул на бутыль и, не удержавшись, сглотнул.
В лесу за рекой они ничего зловещего не обнаружили. Обычный лес, обычные голые деревья, запах палой листвы, сырости и поздних грибов. Единственное, что могло их насторожить — это тишина. Казалось, все живое вымерло или спит.
— Тебе интуиция ничего плохого не подсказывает? — Поинтересовалась Эйлин у Ниваля.
— Подсказывает, что ты сейчас пинка получишь, — ответил он.
— Да нет, я серьезно. По-моему, ничего страшного тут нет.
— Нет — значит идем вперед. Пикник устроим позже.
Выбрав широкую протоптанную тропу, идущую от того места, где когда-то заканчивался мост, они вскоре пришли на небольшую полянку, где стоял маленький милый бревенчатый домик с резными ставнями, крыльцом и дверью, выкрашенными в красный цвет. Сам домик был покрашен желтым, а на крыше красовался яркий разноцветный флюгер в виде какого-то летающего существа неизвестной породы. К домику были пристроены два сарая такой же веселой расцветки.
— Прелесть, прямо пряничный домик, — сказала Эйлин. — Наверное, тут живет кто-нибудь маленький и добрый.
Ниваль пожал плечами.
— Очень может быть, что этот маленький и добрый питается доверчивыми деревенскими ребятишками.
— Ой, не верь ты в эту чепуху. Я таких крестьянских баек миллион слышала.
Она хотела подойти к двери, чтобы постучаться, но не тут-то было. Домик оказался окружен силовым полем.
Эйлин вздохнула.
— Жаль. Сам видишь, тот, кто здесь живет, защищается, а не нападает. Деревенские его совсем достали.
— Ну и ладно, не будем о нем горевать и пойдем своей дорогой, — заключил Ниваль, увлекая ее за собой по сузившейся тропинке.
Обернувшись пару раз, она снова с сожалением вздохнула.
Но уйти далеко им не удалось. Во-первых, с ними, точнее с Нивалем, случилась большая неприятность, надолго испортившая им обоим настроение. Тропинка, по которой они шли, становилась все уже, а чаща все гуще. Внезапно на Ниваля с диким визгом налетел маленький бес с намерением вцепиться ему в лицо. Откуда он взялся, было непонятно. У бесов такой характерный запах, что их приближение нетрудно почуять. Тем не менее, он возник, словно из воздуха, и так стремительно кинулся на Ниваля, что тот еле успел увернуться. Острый край бесовского хвоста прошелся по его глазу. Ниваль схватился за глаз, а Эйлин сбила беса кулаком и, быстро вытащив короткий танто, прикончила его.
Она охнула, когда он отнял руку. Кровь залила глаз так, что невозможно было понять, цел ли он.
Усадив пострадавшего, она рывком отстегнула клапан на рукаве и вытащила мини-аптечку. Смыв кровь и обработав рану кровеостанавливающим раствором, Эйлин увидела, что веко и кожа чуть ниже глаза сильно оцарапаны. Бровь оказалась рассечена до кости. Она выругалась.
— Вот черт! Глаз не режет?
Ниваль помотал головой.
— Кажется, до глаза он не добрался. Но ударил сильно, зараза.
— Ну-ка, открой на секундочку, — велела Эйлин. — Сосуд лопнул. Это ничего, пройдет. Плохо, что я рану без следа не затяну. Я же не лекарь.
— Да черт с ним, делай, как сможешь!
— Некрасиво будет.
Он посмотрел на нее одним глазом и коротко сказал:
— Я воин, а не танцовщица. Не можешь магией затянуть — зашей. Уж это ты умеешь?
Эйлин сглотнула.
— Я лучше заклинанием попробую. Но как это будет выглядеть…
— Давай уже! — Прикрикнул на нее Ниваль.
Эйлин использовала все свои возможности, чтобы получше затянуть рану, затем обработала ее для верности заживляющим снадобьем и наложила повязку.
— Ну, вот. Но за последствия я не ручаюсь.
Ниваль махнул рукой.
— Ерунда. Шрам, если приспичит, и свести можно. Есть у меня знакомый специалист.
Эйлин вспомнила едва заметные белые полосы, которые проступили на покрасневшей спине Ниваля, когда они парились в бане, и поняла их происхождение, но не стала уточнять, решив, что он, с его тщеславием, мог считать унизительным носить на теле отметины своего подчиненного прошлого.