Наконец Касавир тихо произнес, глядя куда-то вверх:
— А у меня сегодня день рождения.
— Здорово! А почему ты раньше не сказал?
Касавир взглянул на нее и усмехнулся.
— Ты шутишь? Я уже много лет его не праздную. Только в очередной раз отмечаю, что стал старше еще на год.
— А сколько тебе лет?
— Тридцать шесть, — ответил Касавир, не глядя на нее.
Эйлин внимательно посмотрела на него и заметила серебряные нити, запутавшиеся в волосах, морщинки вокруг глаз и жесткие носогубные складки.
— Выходит, ты служишь Храму уже около 15 лет?
Касавир покачал головой.
— Храму… Мне нужно было многое испытать и увидеть своими глазами, чтобы понять, кому и чему стоит служить.
Эйлин повернулась к нему и села, опершись локтем на спинку скамейки и подперев голову рукой. Она смотрела на профиль Касавира, казалось, ушедшего в себя, и не решалась спросить его. Она не хотела, чтобы немолодой и много переживший человек принял ее интерес за пустое любопытство. Но он начал говорить первым.
— В 20 лет мне казалось, что стать паладином Тира — единственный путь, потому что… я просто так думал. — Он вздохнул. — Ты знаешь, что моя судьба должна была сложиться по-другому. Я был наследником рода. Но не справился, не смог выполнить долг перед семьей и защитить ее. Мое решение вступить в Орден было импульсивным, неосознанным.
Он опять надолго замолчал. Но Эйлин чувствовала, что это не все.
— И что произошло? — Осторожно спросила она.
— А произошло то, что и должно было произойти с юнцом, никогда не имевшем в душе никакой веры, за исключением веры в то, что он центр мироздания. И еще в свое предназначение и свою честь. Когда я по своей воле сжег за собой мосты, я лишился этих, как мне казалось, иллюзий. Тяжелая, изнурительная служба послушника, учеба, обет смирения и послушания казались мне лучшим избавлением от душевной пустоты. А когда я прошел испытание и стал паладином, моей заветной мечтой стало найти смерть на поле боя. Я брался за любые задания, предпочитая действовать в одиночку или с небольшим отрядом.
Эйлин вспомнила об ущелье орков и о вчерашнем ранении. Похоже, риск стал его привычкой. Но она ничего не сказала. Касавир редко говорил о себе, и ей не хотелось спугнуть его откровенность. Впрочем, говорил он так, будто забыл об ее существовании.
— А вера была для меня не более чем ритуалом. Но со временем я стал задумываться о смысле своего служения. Нам приходилось путешествовать в варварские земли, чтобы, как нам говорили «нести цивилизацию, насаждать закон и устанавливать порядок». Не знаю, как насчет цивилизации и порядка. А закон, за неимением оного на бумаге и в головах, устанавливался по принципу «око за око, зуб за зуб». А я был всего лишь инструментом. Читай — палачом.
Касавир, наконец, почувствовал на себе взгляд Эйлин и повернулся к ней.
— Нет, не думай, роль машины для убийства меня вовсе не прельщала. Тем более, все эти люди заслуживали наказания хотя бы из принципа справедливого возмездия. Но даже в мою не обремененную мыслями двадцатичетырехлетнюю голову стали закрадываться сомнения. Мне стало, откровенно говоря, страшно.
Эйлин вскинула брови. Страх? О чем это он?
— Не удивляйся. Это был страх не за жизнь, а за честь. Никто так не боится совершить непоправимую несправедливость, как тот, кто призван служить ей. С другой стороны, чувство незыблемости долга воспитывалось во мне с рождения, вопрос был в чем он состоит. Сейчас я думаю, что все это было истерикой молодого человека, не видевшего вокруг себя ничего, кроме смерти, и постоянно ждавшего ее.
Он снова отвернулся. Эйлин спросила:
— Ты сделал что-то, противоречащее уставу Ордена?
Касавир кивнул.
— Да. Я не выполнил решение Совета о доставлении человека в суд. Я отпустил обвиняемого, когда разыскал его. Я поговорил с ним, чего не должен был делать. Но человек этот все равно погиб, в той местности шансов на выживание у беглеца, не пользующегося поддержкой племени, было мало. Претензий ко мне со стороны Совета не было, они не знали всей правды.