Но как его схватили? Может, не случайно? Может, там уже догадываются? Вот и парень какой-то к нему приходил с Юлькой. Однако не зря он приходил. А может, и просто. Пуганая ворона, известно, куста боится. Нет, говорил он Александру Семеновичу, не связывайся с этим стариком, ненадежен. А тот со своей усмешечкой: «Кто надежный-то ко мне пойдет? У нас не государственное предприятие. Вот и на тебя гляжу, надежен ли, нет — не знаю».
Эх, сколько раз он, Михеич, в трудные-то моменты думал бросить все к черту да пойти с повинной. А как отпустит, опять все идет прежним порядком. Он, может, и пьет через это. Вот и сейчас бы пойти рассказать, какой веревочкой-то их судьба связала.
Память одну за другой воскрешала перед Михеичем картины нескладной его жизни, как двойной провод, переплетенной с жизнью Александра Семеновича Горного.
…В блиндаже тесно. С бревенчатого потолка, надоедливо шурша, неторопливыми струйками ползет песок. Песок хрустит повсюду — на полу, на зубах, в затворах винтовок. Потолок тоже постоянно напоминает о себе. Больше всех достается сержанту Гунько. Казалось, он и вымахал только для того, чтобы разбивать затылок о нетесаные бугристые бревна.
Стукнувшись, сержант длинно и беспомощно ругается. Разветвленную, как старое кряжистое дерево, окопную брань он перемешивает с жалобами на солдатскую долю.
— Подняться нельзя, ровно в гробу, и песок сыпется, как в могиле.
Сержант вообще любит жаловаться. Плаксиво кривя лицо, ноет в ухо соседу — щуплому ефрейтору Яковенко: «Судьба наша, и пожить-то не успели! Я вот перед войной велосипед купил марки «БСА». Да что велосипед! Мне двадцать пять лет… Что я видел? Только жениться успел, и на вот, пожалуйста. Оставляй жену дяде… А теперь что?.. Теперь крест на себя надо ставить. Да и креста-то не будет. Конечно, все говорят — мы герои, защитники. Память о нас… А какая память? В прошлых войнах сколько полегло. Генералов давно забыли, а уж солдат…
Однажды ефрейтор Яковенко не выдержал. Забрав винтовку и вещмешок, он перебрался на другой конец нар, к самой двери, откуда несло буранным холодом.
— Ты чего туда? — поинтересовался Виктор Востриков. — Жарко тебе?
— Погоди, и ты сюда перейдешь, — хрипло ответил Яковенко. — Теперь ты рядом с сержантом оказался. А от этой плакальщицы на край света сбежишь.
С тех пор сержанта Гунько так и звали плакальщицей. В отделении знали, что командир взвода решил заменить его, но медлил — со дня на день ожидалось пополнение из школы младшего комсостава. И хотя сержант продолжал свое нытье, вопреки предсказаниям Яковенко, Востриков не сбежал от Гунько.
В каждом отделении есть свой, на редкость ладный, удачливый солдат. Он умеет лихо и находчиво отрапортовать командиру. И шинель, и сдвинутая набок шапка сидят на нем, как влитые. И на кухне ему достается лишний кусок.
Таким был Витя Востриков. Правда, обычно у таких ребят полно друзей, Востриков же держался со всеми ровно, но близко почему-то ни с кем не сходился.
Востриков слушал Гунько внимательно и даже сочувственно.
«Как из него лезет, — размышлял он, — без перерыва, как тот песок сверху. Однако это ничего, пусть болтает, с меня не убудет».
Востриков поддакивал сержанту, а иногда даже притворно восхищался.
— Голова-то у тебя, видать, не для шапки! С такой головой не здесь сидеть.
— А куда денешься? — вздыхал Гунько.
— Ничего, с головой из любой ямы можно выбраться.
— Как вылезешь? — недоверчиво спрашивал сержант.
— Кумекаем, кумекаем, — уклончиво отвечал Востриков. — Держись за меня, хоть я и не командир… Со мной не пропадешь.
Случилось странное. Когда командир взвода вызвал добровольцев идти за «языком», Востриков сказал:
— Пойдем мы с сержантом Гунько.
В таких случаях обычно каждый говорил за себя. А что касается сержанта Гунько, то он упорно молчал, отводя глаза в сторону.
Комвзвод немного стеснялся своих солдат. Он был младше большинства из них. Год назад еще сидел за школьной партой, вставал, когда входили взрослые. Теперь, после окончания офицерских курсов, взрослые люди торопились вскочить при его появлении. Младший лейтенант делал замечания солдатам, только видя в этом крайнюю необходимость. Но и он однажды сказал сержанту:
— У Горького есть такие слова: «Безумство храбрых». Это не про вас.
Сейчас он был доволен. Кажется, Гунько понял его замечание.
Пока собирались, слушали инструктаж незнакомого штабного капитана, Гунько все заглядывал в темное скуластое лицо Вострикова: «Что он надумал? С ним еще попадешь, не выкарабкаешься».