– Я не знаю, как быть.
Понди до сего дня не был уверен, что больше ужасало старика – смертельная опасность, угрожавшая его жене, или тот факт, что, прожив целую жизнь, состоявшую из правильных, безошибочных решений, он вдруг впервые столкнулся с неопределенностью выбора – и это парализовало его.
– Скажи, а что для тебя важнее, – спросил он тогда отца настолько сердитым тоном, насколько осмелился, – мама – или «Дни»?
Септимус День не сумел ответить на этот вопрос. В конце концов решение было принято. Наступил критический момент, и главная акушерка спросила у отца, кому сохранить жизнь – матери или ребенку. Старик мрачно объявил о своем решении. После этого он бесповоротно переменился. С того дня он медленно и постепенно скатывался в сумрачную пучину уныния. Он удалился от мира, сложил с себя обязанности управления магазином, стал пренебрегать всеми личными потребностями, кроме самых необходимых (вроде еды, сна, купанья), и ограничил свое общение с сыновьями теми назидательными монологами за обеденным столом, в которых снова и снова пускался в дебри владевшей им идеи, словно пытаясь оправдаться перед ними, напомнить им своими возгласами: «Caveat emptor!» какую цену он платил за свою мечту. Он сам оказался тем покупателем, которому следовало остеречься.
Постепенно Септимус День оборвал одну за другой все нити, связывавшие его с жизнью, так что под конец старика больше ничто здесь не удерживало, а по достижении этой точки, будучи чересчур гордым, чтобы совершать самоубийство каким-либо из жутких традиционных способов, он просто стал дожидаться, пока тело само не выведет его из игры. Надеяться можно было на сердечный приступ или на удар, но в итоге ему на помощь пришел рак – причем, едва проявившись, он сделался пугающе-разрушительным: опухоль быстро перекинулась с печени на другие органы, будто плесень, разъедая тело изнутри. Понди был убежден, что отец сам призвал на свою голову такую смерть. Ведь, в конце концов, создал же он из ничего огромный гигамаркет одной лишь силой воли. Точно так же обстояло и с его уходом из жизни. Это было медленное самоубийство.
Никто из братьев никогда не возлагал ответственность за угасание старика или смерть матери на Криса. Во всяком случае открыто. Ведь это было бы то же самое, что обвинять оленя, выскочившего на середину дороги, в убийстве водителя, который разбился насмерть, пытаясь объехать его. Тем не менее связь между рождением Криса и смертями родителей отрицать было невозможно, и порой Крису приписывалось больше косвенной вины, нежели позволяла справедливость. Порой это даже доставляло братьям особое мстительное удовольствие. Они недостаточно хорошо скрывали свое презрение, вылившееся в обидную кличку для Криса – Задний Ум, а с годами, по мере того как Крис все больше покрывал себя позором, им становилось все труднее гасить в себе озлобленность.
Понди знает это, потому что он сам испытывал подобные чувства, хотя, пожалуй, контролировал их лучше, чем другие братья. Но сейчас он глядит на смехотворно выряженное создание, извивающееся перед ним на диване, и слова сострадания, которые он произнес только что, ему самому кажутся пустым звуком. А в голове крутятся совсем другие мысли: «Ты убил наших родителей, Крис. Может, тебе этого и не хотелось, но ты их убил – с таким же успехом ты мог бы приставить пистолет к их вискам и нажать на курок. Да, это отец принял решение спасти тебя ценой жизни матери, но если бы ты родился легко, если бы ты – как всегда – не стал всем чинить сложности, то она бы осталась жива, а старик потом не возненавидел бы себя и не заморил собственной ненавистью…»
 если уж такие чувства владеют им – им, который вступался за Криса чаще, чем можно вспомнить, который лишь сейчас оставил попытки уговорить братьев принять своего младшенького как ровню, если таковы его истинные чувства, – то каким же глубоким должно быть отвращение, которое питают к Крису остальные братья!
– Ладно, Крис, не забывай о том, что я тебе сказал. – Понди упирается руками в ляжки, готовясь встать. – Сиди дома.
– Думаю, он никуда не пойдет, – замечает Торни.
Они уходят, оставляя Криса лежать на диване в позе свернувшегося эмбриона, скорчившегося от горя и жалости к себе. А Понди заодно оставляет здесь и последние следы, последние остатки сострадания к младшему брату, какие до сих пор у него еще сохранялись.