«Да, я слушаю. Здравствуй, Блондин. Я проснулась только-только. Лежу, никак не могу встать. Правда, глупо?! Я думаю о государстве и о всех жителях Земли, которые вдруг могут подумать… Да, да, конечно, лучше не по телефону, я помню, ты боишься телефон… Я днем выйду навестить Жанну, вспомни, „сверкающая женщина“, тебе понравились морщины на ее лбу. Она больна и почти не способна говорить, еле шепчет: ее избили какие-то глупцы, а уходя, они сказали, что били они ее за гордую походку. Она приползла домой, позвонила, шепчет и говорит, что этим особенно унизили и, что она себя неимоверно пустынно и никчемно чувствует, что лучше бы изнасиловали, а они бросили будто освежеванную тушу… А, что? Тайна! – хорошо, до вечера.»
Ранней весной женщина и Жанна танцевали вальс на кладбище перед церковью – время после вечерней службы! Жанна любит ходить в церковь и слушать надрывные звуки старушек и сип стариков. Женщина же садилась на скамейку в углу и смотрела, а Жанна крестилась и подпевала; после вальса на кладбище Жанна пожаловалась, что церковь для нее, некий автомат, где все механически и автоматически.
И сейчас женщина прошлась в туре вальса по влажному полу, печатая сальные следы на разноцветном полу, где под слоем бесцветного лака замерли округлые лепестки в соцветиях: если женщина ложилась, растопырившись руками и ногами, она как утыкалась в воображаемый круг по вершинам лепестков: цветы ожили – черные, седые, оранжевые, зеленые и голубые.
Женщина превратилась в принцессу из сказки. Скользит маленькое тельце, прозрачные ступни в пыльце, воздушные невидимые потоки обвевают и будоражат. Впрочем, вот она одевается, свежая и осенняя после воды и мыла. На завтрак неизменная яичница и чашка сока.
А какие словечки, мысли бегают внутри женщины: «Я же видела, как мужчина гнался за женщиной, догнал, свалил и бил ногами в лицо. Она лежала на земле, кричала „помогите-помогите“, а он бил и бил, и ругался. Что она сделала такого, чтобы ее убивать… Этот тип!.. Хватило б сил, я бы его на месте выхолостила… Что со мной? который день не читаю, а двигаюсь-двигаюсь, много ем и думаю о, а, в сущности, мужских проблемах… Иногда, мне кажется, что жизнь зримая, как река, которая двигаясь вперед, движется назад в прежнее начало покоя и снова источника, из которого вытекает… Рекой она бывает раз, когда идет от начала к концу, а остальное время, пока снова „не река“, бывшая река основательно скучает… И ко мне приходит моя маленькая общая смерть, она играет на дудочке, на той самой, на которой я играла в сопках. Смерть – это, видимо, я сама, но единственно настоящая и последняя… Жанна будет рада этому ночному светильнику и подарю ей свою последнюю фотографию. Фотография маленькая и вовсе не заметны морщины…»
Женщина надевает очень любимый серый костюм, обувает красные пунцовые туфельки, на левое запястье продевает перламутровый браслет. На улице слегка желтая крестьянская погода.
«А, например, за что меня наказывать или награждать…» Женщина начала открывать дверь – столкнулась с иной женщиной. Телеграмма. «Мое имя, адрес!» Телеграмма от рыжего из какой-то дальней страны, как всегда латинскими буквами русский текст. Рыжий мил, поздравляет женщину с днем рождения…
Жанна любит сухое вино. Женщина выйдет на улицу и купит белое сухое вино, может быть «Алиготе», затем съест из ларька любимое крем-брюле, пойдет к Жанне. Жанна живет через двадцать домов по противной нечетной стороне; надо пройти сквозь гогочущую улицу, среди разврата внешней стороны города, между солнцем и землей, умереть для себя и, сжимая губы… На улице женщина оставляет все и ничего не находит.
Может быть находит Жанна, которая перед тем, как ее избили, последние полгода выходит на улицу в восемь вечера с пятнистой собачкой на правой руке и думает о том, что возможно кто-нибудь соблазнится на собачку и заметит руку и после хозяйку, и заинтересуется и спросит что-нибудь и попросится у хозяйки в гости. Но и собачка, как приманка, не работает, впрочем, Жанна понимает и не бьет собачку, лишь закармливает эклерами, кажется, от эклеров собачка потеряла голос, она только сипит и ворчит, укладываясь спать. И не ясно, кто из более невинен, собачка или Жанна. Жанна немножко похожа на крокодила, когда похожа на больную в кровати, недвижная.
У женщины есть ключ от квартиры Жанны: она входит, нарочито громко стучит по полу, проходит в комнату. Это квартира бабушки Жанны. Женщина когда-то ходила к бабушке Жанны учить французский язык и тогда же узнала внучку бабушки – Жанну. Бабушка умерла, а Жанна перешла в квартиру бабушки – уже десять лет она живет в бабушкиной квартире. Бабушка была ростом со стул и в начале века жила в Петербурге. Жанне пятьдесят лет, ее волнуют проблемы культуры, в частности, некая культура Средиземноморья, уничтоженная в некое время, но, как Жанна считает, еще до написания Ветхого иудейского завета; и еще Жанна утверждает, что эта самая культура как-то связана с культурой, что проявила себя на острове Пасха и потом дала ответвление в русской народности. Жанна знает несколько иностранных языков и была трижды замужем, у нее есть дочь, которая в разговоре с друзьями называет Жанну: «Моя бабушка.» Да, у Жанны бывает мрачно дома, но то мрак дружелюбия и тоски, а, порой смертного часа, когда у Жанны останавливалось сердце и никто не способен был понять почему. Жанна говорила, что спокойна и не боится, ей кажется, что она умирает от того, что не знает зачем жить дальше, хотя силы еще остались для того, чтобы выполнить еще какую-нибудь задачу, но она не знает какую: родить, убить, потерять? – нет она не знает! А потому готова умирать. Сердце затем пошло, волшебно уверенно, наверное, Жанна поняла, что ей делать и как это сделать. Что-то несомненно помогло ей, вот что?
Жанна и женщина всегда хотят видеть друг друга. Они любят себя и каждую в отдельности. Жанна в воскресенье не ест, так она, как говорит, «очищает внутренности», а теперь вот уже пятый день ничего не ест, лишь пьет сок, который приносит женщина.
«Жанна, я сегодня родилась! Ты рада?»
Жанна сейчас думает, что, когда она падала, последнее, что она видела – небо: темно-синее почти черное небо и почти белая Луна, резкая и трезвая, в маленьком над головами небе, а один из этих был в белых носках, а каблуки закрыли Луну.
«Жанна ты рада?» Они поцеловались, женщины – как это возможно было поцеловать в опухшие губы Жанну; на секунду застыли и расплакались от слащавого умиления, будто два увядших цветка склоняются навстречу в янтарной коричневой вазе, а в вазе загнивающая вода.
У Жанны на потолке нарисовано, как она сама утверждает, сто тысяч пар глаз, она любит выискивать вверху глаза по настроению и смотреть, словно, обнимать Ее-Себя невидимую, которая таится за каждой парой глаз и, которая всегда вся вместе есть – Она! Сегодня глаза Жанны в дальнем углу, и Жанна просит женщину закрыть окна и включить свет – так лучше и надежнее.