Глава 12
Наступила осень, и второй подъезд дома №12 стал напоминать яблоню, с которой падают подгнившие перезревшие плоды. Это, опять же, обычное литературное сравнение, которое Олег Гиппиус воплотил со всей буквальностью нигилиста.
Но не он был первым, и не ему суждено быть последним яблоком, неосторожно сорвавшимся с дерева. Хотя, приподнимая покрывало, надо сказать, что Олег, хоть и потерял способность к восприятию действительности, но продолжал функционировать, впуская питание сверху и избавляясь от него снизу.
Пока он лежал, изображая главную композицию на давно завявшей клумбе, у Куцего в голове пронеслась мысль: «Вот пидар, подождал бы минут десять, пока мы на кладбище поедем. А то начнётся щас опрос свидетелей и гудбай дяди Толины поминки». Но по приезде всех специалистов выяснилось, что, вопреки здравому смыслу, фаршмак, выпавший с пятого этажа, упрощать жизнь государству не желает. И его под мелодию сирены увезли в известном направлении, туда, где не столь давно Анатолий Иванович в последний раз испачкал свои слегка порванные в девяти местах брюки.
Любовь Ивановна, сопровождавшая супруга в одиночестве, тоже поминала Олега не очень приятными слуху культурного человека выражениями. Она желала ему задним числом всяческих благ и комфортабельно обустроиться в возможно более тёплом месте там, куда он, несомненно, отправился. Поток её негодования настолько ополноводнился, что она с укоризной стала думать про погребальные услуги. «Не зря гробы-то деревянные, – рассуждала тётя Люба, подпрыгивая на сидении старого ПАЗика, – вот гроб сгнил, холмик просел и всё! Ставьте, пожалуйста, памятник. А цены-то, цены!».
Такова была прощальная речь, произнесённая над телом усопшего даже не в слух, так как слушать её было некому.
Глава 13
– Открывай, – Пашка стучал по замочной скважине согнутым указательным пальцем левой руки. В правой был пакет с двумя бутылками пива в неэкологичной пластиковой таре, которая, как известно, может пережить не одно поколение людей.
Щёлкнул замок, и в проёме показалось заспанное Веркино лицо.
– Привет, – поздоровался робко Пашка.
– Сиську взял? – поздоровалась Верка, переводя алчный взгляд на пакет.
– Две, – сказал гость и вынул на свет божий две бутылки пива по два с половиной литра каждая.
– Заходь, – дверь снова закрылась, оставив коридор и дальше пустовать в одиночестве.
После утоления острой жажды Паша, приобретя толику уверенности, спросил:
– Слышь, Верка, это чё, и правда батя твой?
– Ага.
– А чё ты на похороны не пошла тогда?
– Да на фиг надо. Батя. Да он гниль подзаборная, алконавт конченый! Да я б ему в рожу плюнула, отвечаю!
– А мамка чё?
– Да пошла она! Думаешь, надо оно ей? Только б люди чё не сказали, бляди эти старые на скамейке. По-человечески надо, по-человечески. А он человек, сука?
– А кто?
– Пидар галимый, вот кто! Бросил нас, бухал всю жизнь и сдох, как шавка под забором.
– А тебе, типа, его ваще не жалко?
– Было когда-то, когда он у меня денег просил. Встретит по дороге в школу и выпросит все карманные. Типа ему надо, умирает. А я малолетка, велась. Думала, что в натуре коней двинет, гавкнется. Видон у него был, как у кончелыги.
Верка осушила стакан и с удовольствием затянулась.
– Короче, закончили базар. Задолбало. Налей лучше пивалдера.
Какое-то время прошло в тишине, что Паша прокомментировал, как появление на свет маленького милиционера. Когда наступил экватор второй бутылки, разомлевший Пашка промямлил:
– Слышь, Верка…
– Чё слышь, мямля? Бабки покажи.
Увидев свёрнутую вчетверо пятидесятирублёвку, Вера, точно монахиня в храме, опустилась на колени перед Пашей.
Вернулась с кладбища тётя Люба, как будто хотела воочию убедиться в том, что младшая дочь может заработать себе на карманные расходы. И если бы мать обладала талантом испепелять людей взглядом, то от Веры тотчас бы осталась только кучка золы. Но так как таких навыков Любовь Ивановна, всю сознательную жизнь проработавшая розничным продавцом, не приобрела, то ей оставалось только хлопнуть дверью. Что она и сделала, чтобы потом в своей комнате во весь голос жаловаться на свою нелёгкую долю стенам, которые молчаливо, словно умелые психологи, давали ей излить душу.
Пашка, между тем, решил остаться, презрев все приличия, так как пятидесятирублёвки были нечастыми гостями в его карманах, а сдачи Верка, как кофейный автомат, не давала.