— Давай, — орал я на Виталика, который всегда запаздывал с ритмом, — крути педали, волк, поехали!
Шура Бобров — синтезатор, Гена Косач — гитара, Костя Красотка — бубен. Мы все, потея от восторга, пытались попасть в такт. Я играл на басе и пел «Скорпов»: «Time, it needs time», и лицо мое краснело от натуги. Пел я, если честно, невероятно плохо. Играли мы еще хуже, чем я пел. Но делали все это мы исключительно для себя. И нам было здорово.
Но, начиная приблизительно с весны того года, нам приходилось все хуже и хуже. И каждый раз, когда мы с Виталькой приходили теперь к «Авроре», чтобы забрать несколько новых пластиковых бутылок свежего ветерка, Алмата, сидя в крутом поселковом кафе на площади, выставив вперед загнутые носки своих остроносых туфель, внимательно и молчаливо изучал нас, не снимая черных очков. Сейчас, сквозь призму прошедшего времени, я понимаю, что он был похож на Хоттабыча. На лысого восточного хуя в очках и волшебных туфлях, которые обеспечивали ему астральное могущество и восемь бонусных жизней. Ему недоставало халата из халвы и электронного оранжевого верблюда с виртуальным шлемом на удлиненной угрюмой харе. Алмата был прекрасен, хотя он и был чудовищем.
Неподалеку с распахнутыми настежь дверями отдыхал его джип, из салона которого неслись нескончаемым потоком Алсу, «Тату», «БИ-2», «Ногу свело», «Смысловые галлюцинации» и, конечно, же «Черный бумер» Сереги. Скептически разглядывая окружающую среду, ели шашлыки его подручные. Девушки носили короткие юбки. В кинотеатре напротив давали «Миссия невыполнима — 3», и я подумал о том, что Джей Джею Абрамсу надо бы снять фильм про детей Донбасса, которые никогда не станут взрослыми, оттого, что их миссия умереть прямо здесь и сейчас. С противоположной стороны проспекта ветром разносило острый запах синей краски, которой два медленных похмельных рабочих красили забор торгового центра, принадлежащего империи Рината Ахметова. Стоял обыкновенный людской и птичий гам. Но нам, в те минуты, когда мы проходили мимо Алматы, казалось, что все замерло, что само зло, выбравшись из наших страхов и снов, из кинематографических откровений всех во вселенной сестер и братьев Вачовски, из всего того, что неспособен осознать наш утлый мозг, обратило к нам свое худое лицо и непроницаемо черные очки.
Убив предыдущие полгода над книгами, мы все, кроме Красотки, которого осенью должны были увезти на ПМЖ в Канаду, поступили. Я — в университет, Косач, Бобр и Маслов в техникум на одну и ту же специальность, точного названия которой никто из них не знал. Матери наши были на седьмом небе от счастья. А нам становилось все хуже и хуже. Ближе к августу мы уже нигде не могли чувствовать себя вполне в безопасности, только на пропахшем дымом терриконе, который, как Этна, не переставал дымить, привлекая своих богов.
— Может, вам всем переехать в общежития? — предлагал Костя Красотка, раскуривая длинную женскую сигаретку, глядя на сизоватый дымок, струящийся из-под наших теней десятью метрами ниже. — Вы ж поступили? Я слышал, что иногородних пускают еще до начала учебного года.
— Во-первых, Алмата достанет нас и в общежитии, — назидательно проговорил Бобр и залпом прикончил банку пива. — Во-вторых, мы не иногородние и нам вполне могут отказать.
— Это да, — после некоторого раздумья согласился Костя, — а есть еще и в-третьих…
— В-третьих? — наморщился Виталька.
— В-третьих, у вас имеются родные и близкие.
— Это ты что ли, Красотка? — криво усмехнулся Виталик.
— А хоть бы и так, — пожал плечами Костя. — Мы ж не чужие люди, нет?
— Ты знаешь, что мне больше всего в тебе нравится? — поинтересовался Маслов и уселся прямо на глинистую площадку под нашими ногами.
— Моя фигура? — серьезно спросил Костя. — Интеллект? Чувство юмора? Я знаю! У меня губы красивые. Угадал?
— Твоя наглость! — покачал головой Виталик.
— Это способ самозащиты, — опять пожал плечами Красотка, уселся рядом с ним, стал болтать ногами над пропастью метров в тысячу, что темнела внизу, — ты же знаешь, я гей. А нам, гордым неприрученным геям Донбасса, одиноко в этом мире холодном и бушующем, пропахшем углем и гендерной ненавистью. Нам приходится как-то выживать. Тем более что найти себе достойную пару не представляется возможным. Мне уже восемнадцать скоро, а меня один раз изнасиловали в школьной раздевалке, но ни разу никто не поцеловал в губы. Ты способен себе это представить, милый? Здесь никто не знает, черт побери, Уильяма Блейка. Здесь Энди Уорхол никогда не будет открыт. Слушайте, дорогие мои, ваши отцы даже Библию, которую сами написали, так и не удосужились ни разу прочесть. Это не город, а квадрат Малевича какой-то, ей-богу. Вся культура тут обращается в антрацит.