— Слушай, хватит, — поморщился Бобр, — терпеть не могу, когда ты из себя корчишь черт его знает кого… Не зли меня, и так все, млять, не так, как надо…
— Да ладно тебе, — переменил тон Красотка, — мы же дружим просто над пропастью во ржи. Дружим. У нас, сука, общие интересы.
— Вот другое дело, — вздохнул Бобр и закурил, — с этим я согласен. Мы с детства, самого гребаного детства вместе! Мы как братья над этой пропастью.
— К тому ж заметь, чем еще гею заниматься с натуралами? — Красотка в третий раз пожал плечами. — Только дружить.
Мы замолчали. Ситуация была тупиковая, идиотская по сути, не имеющая никакого решения. Никто из нас не понимал, что делать. Элеонора, мать Виталика, богиня вина и пива, наотрез отказалася способствовать разрешению нашего с Алматой необъявленного конфликта. Обращаться к милиции было не только глупо, но и бессмысленно. Алмата тот хотя бы какие-то мозги имел. И никаких других вариантов. Например, торговать порошком и травкой мне, без пяти минут студенту Донецкого национального университета, было в прямой облом. Не то чтобы у меня по карманам было полно денег и подработка меня не интересовала, просто не мое это, если вы понимаете, о чем я.
К тому же мы чувствовали, что дело не в торговле. Дело в каком-то неясном принципе. В чем-то, что не имеет под собой конкретной эмпирической основы. Алмата просто поставил себе цель. Возможно, и сам себе не отдавая отчета в том, какую именно. И если он нас ненавидел, а он нас ненавидел, то делал это из причин, о которых нельзя было сказать хотя бы что-нибудь определенное. На самом деле его отношение к нам не было омрачено причинами меркантильного порядка. Хоттабыч в остроносых черных туфлях с загнутыми носками ненавидел нас из чистой онтологии. В подобных случаях люди говорят «так сложилось». На одном поселке с Алматой жить нам было далее невозможно. Но где в таком случае нам оставалось жить?
В конце августа, приехав на несколько дней из Берегового, чтобы проведать нас с мамкой, умерла Лида. Хоронить старушку, кроме нас с парнями, на кладбище поехало человек семь. Помню, что солнце светило мне прямо в голову. Ветер нес пыль по дороге, и от свежей могилки с двумя крохотными венками мы долго шли вдоль кованой ограды, через которую был виден наш террикон. Над ним ветер крутил смерчи и мне отчего-то подумалось, что террикон зовет нас, что смерчи не случайны и что добром это все не кончится.
В автобусе мы сидели тихо. Выглядели неважно. Да оно и немудрено. Дня за три до похорон во дворе, у самого подъезда, Виталика беспричинно избили какие-то великовозрастные мудаки. Он был уверен, что по просьбе Алматы.
Бобер и Косач уже неделю как стояли на счетчике. Они на какой-то мутной квартире на Ташкенте совершенно случайно проигрались в буру. Их долг тут же купили люди Алматы. И они были должны к тому времени какую-то совершенно нереальную для них сумму в районе двухсот или трехсот долларов.
Но самым главным было не это. Вечером, как раз накануне приезда Лиды, сначала к Бобру и Косачу, а затем даже и к Витальке и ко мне приезжал на своем «Опеле» Додик, дядя Красотки. Костю искали по всей округе и не могли найти уже в течение нескольких суток. И, конечно, никто ничего не видел, не знал и ничем помочь не мог.
Красотка, насколько я помню, был единственным геем из тех, что жили по эту сторону американского киноискусства. Он никогда никому не говорил об этом, кроме нас. Но весь поселок, конечно, в его ориентации не сомневался ни секунды. У нас в округе двадцати световых лет трудно было найти хотя бы одного еще чудака, который рискнул бы так одеваться, двигаться, говорить. Он смешно растягивал звуки в самых простых словах, часто и беззащитно матерился, неумело сплевывал сквозь передние зубы. Он хотел нравиться мальчикам. Иной раз вызывал во мне такое чувство, будто я плачу и одновременно смеюсь. Это я к тому, что для дружбы с этим парнем надо было иметь некоторое мужество.
Впрочем, его никто особо не трогал из-за его дяди Додика, который был в свое время известнейшим фарцовщиком в городе, отхватил в восьмидесятых пятерик, отсидел трешник, а выйдя на волю уже в начале девяностых, сделался бизнесменом средней руки, имевшим легальный бизнес, помогающий ему малыми партиями ввозить из России стрелковое оружие на продажу.
У меня в доме лежала родная, но мертвая, как сундук, баба Лида. Мать вокруг нее ходила молча. Две-три соседки из тех, что знают толк в похоронах, распоряжались всем в доме, в том числе и мною. Ясно, что находиться там я не мог. Пропажа Красотки удачно с этим совпала. Мы с парнями излазили весь поселок, засунули носы в каждую дыру. Спросили всех, даже рыжего толстого участкового лейтенанта Федю.