— Тебе следует взять вентилятор, если хочешь, чтобы всё это высохло. Облачность не рассеется до вечера, — говорит папа, позволяя тяжёлой двери автомобиля захлопнуться за ним.
Мой отец — эксперт во всём, особенно в тех вещах, в которых не разбирается, например, в метеорологии.
— Некуда спешить, так что всё высохнет, когда высохнет. — Я медленно отрываю несколько измазанных нотных листов, которые приняли на себя основную тяжесть дождя во время моего последнего рывка к машине вчера вечером.
Взгляд отца задерживается на них, уголки его рта подёргиваются лёгким налётом отвращения.
— Они высохнут. Обещаю.
Папа всегда считал ноты ценным товаром. Наверное, потому, что, когда он преподавал, учителям приходилось экономить бюджет на печатных экземплярах, которые доставлялись в запечатанных коробках, и им гарантировалось только определённое количество экземпляров. Он так и не понял концепцию облачного доступа и цифрового лицензирования.
— Итак, я читал, что Джейд Синклер взяла главный приз в этом году. Она ведь одна из твоих любимиц, да?
Мой отец не приходил на концерты с тех пор, как передал бразды правления мне. Он говорит, что хочет, чтобы это было моё и только моё, но думаю, что ему грустно от того, что он уже не главный. Папа наслаждался этой ролью. Создателя принцев и принцесс.
— Она заслужила победу. Ведь не зря же наши любимчики — это наши любимчики, верно? — Наши взгляды на короткую секунду встречаются.
Папа знает, что я имею в виду. Джонни всегда был его любимчиком. Наверное, и сейчас, несмотря на всё, что он сделал. Я была его особенной маленькой девочкой. Всегда чувствовала и продолжаю чувствовать себя любимой. И я его продолжение во всех смыслах, которые только можно себе представить. Мы чертовски похожи, вплоть до морщинок беспокойства, которые образуются у меня вокруг рта и глаз, которые в один прекрасный день станут зеркальным отражением его морщинок. Впрочем, Джонни тоже любим. Любим по-разному. Когда ему нужно было, чтобы кто-то поверил в него, это сделал мой отец.
Папа наклоняется и берёт один из фонариков из коробки, в которую я бросила большую часть своих домашних вещей, когда собирала вещи. Щёлкает им, свет мерцает, тогда он отвинчивает заднюю крышку и вынимает почти севшие батарейки.
— Фонарики были включены почти всю ночь, — объясняю я.
— Да, наверняка они понадобились тебе вместо прожекторов после того, как дождь отключил электричество, — папа смеётся над собственной шуткой и прохаживается вдоль задней стены моего гаража, роясь в различных коробках и контейнерах в поисках запасных батареек. Ему нужно сдаться. После вчерашнего вечера у меня не осталось ни одной.
В конце концов, папа кладёт фонарик и крышку на полку. Возможно, он будет лежать там месяцами, пока не пропадёт электричество, и я не прокляну себя за то, что не купила батарейки.
— Прошлый вечер определённо был сложным, — вздыхаю, положив обе руки на бёдра, осматривая нотные листы, полотенца и остатки сертификатов учеников, которые не удосужились забрать их перед уходом.
— Не сомневаюсь, что так и было, — наконец отвечает он.
Несколько секунд я не поднимаю взгляда, давая его тону устояться. Когда поднимаю взгляд, папа наклонил голову набок, и слегка сочувственно сжал губы. Я выдерживаю его пристальный взгляд ещё несколько секунд, прежде чем, наконец, выдыхаю и машу ему рукой.
— Я в порядке. Ты не должен так на меня смотреть. — Жалость отца причиняет мне едва ли не больше боли, чем встреча с Джонни.
— О, я не сомневаюсь, что ты в порядке. Я знаю свою дочь, и она никогда бы не позволила кому-то, кто в таком беспорядке, долго выводить её из себя, — он подходит и похлопывает меня по спине своей тяжёлой рукой.
Я занимаю себя тем, что, встав на колени, достаю из ящика ещё несколько мёртвых фонариков и инструментов.
— Он в полном беспорядке. Это точно. — Я не уточняю, и знаю, что отец не станет выпытывать подробности. Хотя ему очень хочется их узнать. Потому что, несмотря на то, что Джонни может быть не в себе, он всё равно любимое детище моего отца. Как же иначе после того, как он публично поблагодарил его во время своей первой речи на церемонии вручения «Грэмми».
Мы вдвоём слоняемся по гаражу, не делая ничего существенного ещё минуту или две, пока папа, наконец, не отказывается от того, чтобы я делилась с ним какими-либо подробностями. Он читал новости, я уверена. И знает, где Джонни. И, наверное, в какой-то момент навестит его. Я в этом уверена. Может быть, когда буду меньше раздражаться по поводу всего этого, я заставлю их поменять имя контактного лица в экстренной ситуации с моего на имя моего отца, и он сможет взять на себя мою ношу.
Эта мысль тяжёлым грузом ложится мне на сердце, и я бросаю развёрнутые пончо обратно в коробку, когда отец машет мне рукой, выезжая задним ходом с подъездной дорожки. Я заставляю себя улыбнуться до боли в щеках и машу ему в ответ, и сбрасываю маску в ту же секунду, как отворачиваюсь.
Называть Джонни обузой несправедливо. И никогда не было. Неважно, сколько раз он злил меня, или расстраивал, или... причинял боль. Всегда находилась какая-то причина. Его было легко простить. Так чертовски легко любить. И невозможно забыть.
Я оставляю дверь гаража открытой, чтобы проветрить, и иду в дом, возвращаясь к сумке с загадочным блокнотом, который никак не могу выбросить из головы. Внутренний голос кричит мне, чтобы я оставила его в покое, но руки не слушаются. Не успеваю и глазом моргнуть, как несу сумку на кухню и наливаю себе бокал вина. Выдвигаю стул и кладу сумку на бок, чтобы заглянуть в неё, мои глаза остекленевают при виде грязных краёв блокнота. Я медленно вынимаю его и ещё несколько раз щёлкаю резинку ногтем большого пальца, прежде чем полностью отдаться своему наваждению.
Первая страница сразу же узнаваема. Это его первый большой хит, тот, который он якобы написал после того, как подписал контракт. Но я знаю правду. Джонни написал «Приют» на полу моей спальни, когда остался у нас на выходные, пока мои родители были в отъезде. Он всегда думал, что я сплю, пока он пишет. Мой крошечный ночник на стене был единственным освещением в комнате. Но когда Джонни не смотрел на меня, я смотрела на него. Мне нравилось смотреть, как он изливает свою душу. Это был один из немногих случаев, когда он был по-настоящему бесстрашен.
Эта версия «Приюта»? Это не оригинал. На самом деле, похоже, что он переписал её недавно, и в ней есть несколько изменений в строках, которые я знаю наизусть. «Чёрно-синий дом на холме» теперь читается как «тот дом на холме». Как будто он пытался стереть своё художественное свидетельство о синяках, которые он и его мать пережили.
Я перелистываю первые несколько страниц, отмечая знакомые начала и каракули текстов песен, которые Джонни либо не хочет забывать, либо решил от них отказаться. Чем дальше погружаюсь в его творчество, тем мрачнее оно становится. Я не удивлена. Сочинение песен всегда было его терапией, а строки, написанные им в последнее время, похожи на молитвы и исповеди. Я уже почти наполовину пролистала блокнот, когда натыкаюсь на страницу с квитанцией. Откладываю блокнот в сторону и позволяю ей упасть на стол, пока взглядом сканирую исчезающие слова. МАГАЗИН ТРОФЕЕВ САКРАМЕНТО. Я не могу разобрать адрес и указанный товар, но цена довольно высока — 499 долларов плюс какая-то неразборчивая сумма налога. Вероятно, это копия награды, которую Джонни выбросил из окна отеля в один из своих неудачных дней.
Плохих недель.
Месяцев.
Кладу квитанцию на место и закрываю блокнот, снова перевязывая его резинкой. Я не отпиваю вино, а проглатываю его и тянусь за бутылкой, чтобы сделать двойную порцию. Однако останавливаюсь, когда край горлышка бутылки упирается в ободок бокала, и решаю донести бокал до раковины, а бутылку убрать обратно в шкаф. Вино никогда не приводило меня ни к чему хорошему. Я смеюсь — жалкий звук, который даже не отдаётся эхом в моём пустом доме. Вино привело меня сюда. Не напрямую, но оно, конечно, подтолкнуло к принятию некоторых неверных решений, включая мой трёхмесячный брак с человеком, который никому не нравился и которого Джонни возненавидел бы.