— Мне нравится то, что ты сказала, Бринни, — говорит Джонни, используя ласкательное прозвище и вызывая всевозможные охи и ахи со стороны учеников. Мне кажется, я даже слышу, как несколько учителей присоединяются к ним.
Я утыкаюсь лбом в ладони и упираюсь локтями в колени. Это какой-то кошмар.
— Извините, от некоторых привычек трудно отказаться. Мы с мисс Фишер давно знакомы. То, что она сказала про десять лет назад, про то, что я сидел там, где вы сейчас? Вы же знаете, что она тоже сидела на этих местах, верно? Мы учились в этой школе, а её отец был чертовски хорошим учителем. Ей предстоит пройти большой путь, но я уверен, что Бринни справится. Уверен, что благодаря ей некоторые из вас на музыкальном факультете чувствуют, что могут попытаться осуществить свою мечту. Да, я вижу эти кивки. Я вижу их.
Я не уверена, что кто-то действительно кивает, но они улыбаются. Он приводит их в восторг, и не только из-за своей славы. Джонни всегда мог завладеть толпой, захватить зал. Это его харизма. Его личность. Его чёртово обаяние.
— Я хотел бы поблагодарить вашего директора и преподавателей за то, что они позволили мне быть деструктивным во взрослом возрасте. Я и в школьные годы был не прочь нарушить порядок. Да, я вижу вас, мистер Кинли. — Он указывает на противоположную сторону спортзала, где расположился давний учитель химии с бумагами для проверки на коленях.
Он смотрит на Джонни и поправляет очки, водружая их на нос, прежде чем с гримасой покачать головой. Это единственный человек, который не поражён звездой. Джонни и химик не понимали друг друга, и он находил множество причин, чтобы выгнать его из класса. Некоторые из них были немного взрывоопасными. Кинли поставил Джонни тройку только потому, что отец Джонни запугал его, чтобы его сын сохранил право заниматься футболом. А Джонни просто хотел сохранить право участвовать в соревнованиях оркестра.
— Когда мисс Фишер позвонила и сообщила, что я буду выступать перед всей школой, а не только перед музыкальными ребятами, я серьёзно задумался. Я изменил то, о чём хотел поговорить со всеми вами сегодня, и думаю... — Джонни проводит языком по внутренней части щеки и на секунду прижимает микрофон к подбородку, и неважно, выступление это или нет, оно завораживает. Просто все мелочи с ним такие.
— Я думаю, может быть, это и хорошо, что я изменил планы. Думаю, что этот разговор важнее, чем разговор о погоне за своими мечтами. Я думаю, что этот разговор о том, что имеет значение. То, что делает тебя таким, что даёт тебе это чувство собственного достоинства и эту смелость внутри. — Он несколько раз похлопывает по своему животу, вышагивая по центру зала, совершенно спокойно.
В зале царит тишина, все присутствующие следят за каждым его словом.
— В этом зале есть люди, которых вы, несомненно, считаете лучшими друзьями. Это люди, которым вы, возможно, рассказываете свои секреты. Вы показываете им свою изнанку — то есть то, что вас не красит, чем вы не гордитесь. Мне нужно объяснить это доступно для вас, спортсменов? — Джонни дразнит футбольную команду, сидящую в первом ряду рядом со мной, и они, смеясь вместе с ним, принимают это. Любой другой, кто так над ними подшутил бы, почувствовал бы социальную изоляцию и их гнев. Но Джонни — их бог.
Я испытываю благоговейный трепет до тех пор, пока его взгляд не останавливается на мне.
— Лучшие друзья — это редкость в жизни. Люди, которые понимают тебя, даже те части, которые ты, возможно, ещё не готов понять сам. Такие люди особенные. — Уголки его губ подрагивают, улыбка такая невинная и знакомая.
Моё тело покалывает, мышцы рук напряглись от ощущения влаги стекающей по коже. Я быстро моргаю, чувствуя на себе не только взгляд Джонни, но и других людей, но когда оглядываю комнату, на меня никто не смотрит. Все глаза устремлены на него.
— Сегодня я хочу донести до вас мысль о том, как важно относиться к дорогим вашему сердцу отношениям так, как к ним и следует относиться — как к драгоценным.
Моё горло превратилось в пустыню. Я подношу кулак ко рту, чтобы откашляться, но оставляю его там, чтобы спрятать часть себя. Чтобы заземлиться.
— Я уже давно не был тем человеком, которым хочу быть. Я наделал много глупостей, некоторые из которых, уверен, вы все сохранили в своих аккаунтах и превратили в мемы, или что вы там сейчас делаете со своими телефонами.
Говоря всё это, Джонни расхаживает по залу широким кругом, но я знаю, что он возвращается ко мне. Я чувствую это, и мои глаза впиваются в его лицо, отмечая каждый тик, каждую крошечную чёрточку, признаки сердца и души Джонни. Это те черты, которые я всегда видела первыми, некоторые из них — движения и выражения, которые никто, кроме меня, не видел.
— Я тридцать два дня чист и трезв, — он останавливается на месте и с ухмылкой смотрит на блестящий пол. Скрипит подошвой ботинка о линию штрафной, пока зал аплодирует его трезвости.
Джонни склоняет голову набок и скрещивает руки на груди, прижимая микрофон к себе и принимая их поддержку.
— Спасибо, — наконец говорит он. — Но у меня впереди целая жизнь. Тридцать два дня трезвости — это как, чёрт возьми... как реклама.
В зале раздаются приглушенные смешки. Джонни заканчивает свой круг и возвращается ко мне.
— Я знаю, что некоторые из вас здесь испытывают трудности. Один или два... десять или одиннадцать... пятьдесят. Я не знаю. Это всегда больше людей, чем вы думаете. И всегда страдает тот, кто, как вам казалось, был в полном порядке. Это маска, которую мы носим, что наша жизнь дома — вдали от сверстников — прекрасна.
Его взгляд отрывается от пола и останавливается на мне. Я прикрываю рот рукой и грызу ногти, так как его походка замедляется.
— Мой отец был героем футбола в колледже, и он почти выиграл Суперкубок. Люди в великом штате Калифорния, блядь, чертовски любили его. — Джонни поворачивается лицом к директору Бейкер, поднимает руку в знак извинения за сброшенную «бомбу», но она отмахивается от него.
В этой школе не принято следить за языком. И никогда не было. И моя интуиция подсказывает мне, что его сквернословие — ничто по сравнению с тем, чем он собирается поделиться.
— Я играл здесь в футбол в выпускном классе. Мы переехали сюда... — он осматривает зал и скрещивает одну руку на груди, заправляя ладонь под локоть другой, пожёвывая щёку. — Мы переехали сюда не из-за прекрасной музыкальной программы, не из-за драматических классов или знаменитых выпускников.
Джонни медленно кивает, возвращая своё внимание ко мне. Мы как части атома, нуждаемся друг в друге. Сейчас я питаю его энергией, а ведь столько раз — давно в прошлом — он питал меня.
— Мы переехали в Юкку, потому что отца попросили уйти с тренерской работы в Тихоокеанском Западном университете. Понимаете, это была первая неделя тренировок, и один из его игроков не до конца выполнил тренерскую установку. А Кевин Форрестер, ох, как любил, когда его игроки беспрекословно ему подчиняются.
Джонни прикусывает нижнюю губу, и я на одном дыхании переношусь вместе с ним в прошлое. Ему восемнадцать, и он только что закончил лучшую игру в своей жизни. Правда, один раз он всё-таки оступился. Мы отыгрались в следующей же игре и выиграли с перевесом в четыре тачдауна. Но это не имело значения: Джонни был не идеален. Отец вытащил его за волосы из череды игроков, идущих в раздевалку, оттащил в тёмный угол парковки — туда, где он любил парковаться, подальше от глаз, чтобы напиваться до одури перед играми, — а затем избил своего сына до полусмерти. И всё это время публика — они по-прежнему любили его.
— Мой отец душил его. Всё уладилось, но ему сказали уйти в отставку. И вот так я, моя мама и этот кусок... — Джонни останавливается и смеётся один раз, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.
Я прожила эту историю вместе с Джонни. Я знаю её наизусть и знаю детали, которые он тщательно обдумывает. Но я никогда не слышала, чтобы он вот так рассказывал её вслух. Ни одному человеку. В этой огромной, переполненной людьми комнате можно услышать, как падает булавка.