— Да, я… я всё понимаю, мам, — к горлу подступает горький комок слёз: ни черта я не понимаю! Не хочу понимать! Как и решать взрослые проблемы тоже. — Я просто не знаю, что мне теперь делать: кому звонить, о чём просить, как помочь отцу.
— Подожди немного, Рита. У Винсенто целая армия адвокатов. Вот увидишь, уже завтра он будет дома и со всем разберётся. Ну же, успокойся!
— А если нет, мам? Не думаю, что Лусия так быстро сбежала бы из-за ерунды.
— Рита, от твоего отца и не за такое женщины сбегали, так что не принимай близко к сердцу. Грош цена твоему отцу, если завтра же он не вернётся домой. Хотя ему и так цена не больше.
Закрываю глаза и мотаю головой: она ошибается! Мой отец самый лучший! Намного лучше её!
Вновь вспоминаю своё детство. Без мамы. В тот сложный период со мной был только он. Но после её побега даже всемогущий, властный, влиятельный Винсенто Морено оказался бессильным перед лицом детских слёз. Отец ломал голову, пытаясь найти выход, проклинал мою мать, обречённо наблюдая, как я исчезала на его глазах, но рук не опускал. Я перестала толком есть. Играть. Разговаривать. А потом и плакать. Но мама так и не вернулась.
Именно тогда отец научился любить меня за двоих. Именно тогда он в принципе научился любить. А я узнала, что из любой, даже самой патовой ситуации, всегда есть выход.
Отец забыл про работу и неотложные дела, перенёс важные встречи и сменил строгий костюм-тройку на удобные джинсы. Мы бесконечно много гуляли, вместе готовили и дрессировали взятого из приюта лохматого щенка колли. Отец помогал строить куклам дома, рисовать смешные рожицы и даже в лёгкую обыгрывал меня в твистер. Каждое утро он прижимал меня к сердцу, раскачивая из стороны в сторону и шептал, как сильно любит. А перед сном читал добрые сказки и обещал, что всегда будет рядом. Всегда!
Я так привыкла к его любви и заботе, что со временем перестала их замечать. Простила маму, что спустя полгода вольной жизни вспомнила про меня. Отдалилась от отца, устав от его чрезмерной опеки и постоянных наставлений.
Вот только сейчас, скрючившись возле окна с зажатым в руках мобильным, из которого всё ещё доносится недовольный голос матери, обливающий грязью отца, в унылом одиночестве, посреди совершенно пустого дома, я тихо глотаю слёзы и мечтаю о сущей мелочи — обнять своего старика и сказать, что тоже его люблю.
В одном мама права: утром отец вернулся. Помятый. Осунувшийся. С потухшим, безжизненным взглядом.
Кручу в руках чашку с давно остывшим кофе, не в силах поверить в слова отца:
— Пап, скажи, что всё будет хорошо, — прошу в сотый раз. — Неужели твои адвокаты не могут ничего сделать?
— Прости, родная, — бормочет он, не смея поднять на меня глаз. — Я всё испортил.
Так просто: «Я всё испортил». Только под этими словами скрывается вся наша жизнь!
— И что теперь, пап?
— Они не оставили мне выбора, дочка: либо я помогаю следствию, либо меня посадят. В первом случае я смогу сохранить дом, часть активов и со временем вернуть всё обратно, но…
— Ты выбрал первое, правда? — с надеждой смотрю на его угрюмое, но такое родное лицо.
— Да, Рита. Прости.
— За что ты извиняешься, пап? Всё правильно! Поможешь им, и всё вернётся на круги своя.
— Ты не понимаешь, Рита…
— Так объясни!
Отец вздыхает, но продолжает молчать. Слова камнем застревают в его горле. Он словно не уверен, что мне стоит знать. И всё же, пересилив себя, говорит.
— Те люди, которые их интересуют, они… они очень опасные, Рита.
— И что? Ты боишься, верно?
— Боюсь, — соглашается папа. — За тебя боюсь, дочка. Я смогу помочь следствию, но только если буду уверен, что ты в безопасности. Тебе придётся на время уехать, Рита.
— На время? — перспектива не из лучших, но ради отца я готова ещё пару недель потусить у матери.
— Примерно на год… — обрывает мои надежды старик.
— Что? — чашка выскальзывает из рук и с брызгами приземляется на стол. Но ни я, ни папа этого не замечаем. — Ты выпроваживаешь меня к маме на целый год? Ну нет, пап, пожалуйста! Мне хватило лета! Я больше не смогу с ней! Здесь вся моя жизнь: школа, Ками, Пабло! Прошу папа!
— Если я не смогу тебя спрятать, то на сделку со следствием не пойду! — отец впервые за утро решается посмотреть мне в глаза. В них столько боли и отчаяния, что перехватывает дыхание.
— Но тогда — шепчу, не обращая внимания на разъедающие горло слезы, — тогда тебя посадят?