— Не будь таким подозрительным, — проворчал Тадеуш. — Теперь нам придется иметь дело с людьми, которые думают не так, как мы. Нам нужно учиться доверять им, поскольку они верили в нас.
— Прежде всего надо говорить правду, — заявил Павлик. И неожиданно перед ним возник образ Ани, которая проводила теперь свободные вечера дома, сидя неподвижно на кровати. Не читала, не разговаривала. — Правду, — твердо повторил он. — Зачем разводите в «Новых горизонтах» разные там дипломатии, взять хотя бы, к примеру, материал о Коте! дескать, он немало сделал для налаживания польско-советских отношений?
— Но так оно и было, — сказал Тадеуш.
— Хочешь взять Кота под защиту? Лондонская политика окончательно разоблачила себя и обанкротилась…
Тадеуш стоял у окна и по привычке барабанил пальцами по раме.
— Так, — наконец произнес он, — говоришь, обанкротилась. И я должен этому радоваться? Честно скажу тебе, — обратился он к Зигмунту, — не знаю. Теперь освобождается место, и мы… Так? Не прерывай! Но ведь был упущен огромный шанс…
— Мечтал о правительстве Сикорского в Варшаве?
— В Варшаве мы боролись с любым буржуазным правительством, но ведь здесь была армия, целая организация помощи, лелеяли надежду сотни тысяч человек, судьба которых…
— Странно слышать это от тебя, ведь ты же сам заявлял, что только мы способны…
— Конечно. А не испытываешь ли ты иногда страх, не боишься?
— Чего?
— Так все просто, ясно, очевидно?
— Коммунисты…
— Оставим на время великие слова. Мы находимся в самом начале. Что нас ждет? Сумеем ли мы вселить надежду в разочарованных и жаждущих людей, создать у них образ Польши, в которую бы они поверили? Если мы возьмем на себя эту ответственность… Поймут ли советские товарищи наши трудности, специфику нашей работы?
— И ты еще сомневаешься! О какой специфике ты говоришь?
Тадеуш не ответил, лишь нехотя пожал плечами.
— Давайте быть поскромнее, — вдруг вмешалась Ванда, — скромнее думать о нашей роли. Не забывайте о Польше.
Янка не принимала участия в дискуссии, читала письма, старательно укладывала и сортировала их.
— А вот тебе и неприятности, — сказала она, обращаясь к Ванде. — Ты помнишь Вирского?
— Помню. В тридцать седьмом году получил восемь лет тюрьмы.
— Теперь сидит в Ташкенте, польский военный суд приговорил его к пяти годам за агитацию среди солдат армии Андерса, и, в соответствии с соглашением, сидит в советской тюрьме, и его не хотят выпускать…
— Дай мне это письмо, попробую что-нибудь сделать.
— У тебя уже было столько таких дел…
С Рашеньским Ванда и Тадеуш встретились в «Гранд-отеле». Нашли столик — в обеденное время это было сделать легче, чем вечером, — за колонной, в глубине зала. Официант обслуживал безупречно. Ванда совсем не обращала внимания на еду, а Тадеуш выбирал блюда долго и старательно, зал оглядывал нехотя и без всякого интереса.
— Не люблю я эту забегаловку. И был-то здесь всего раз и с удовольствием никогда бы сюда не приходил. Непонятно, зачем было предлагать встретиться здесь. Кому нужна эта демонстрация?
— Нейтральная земля, — рассмеялся Рашеньский.
— А не будет у вас из-за этого неприятностей?
— У меня и без того их всегда достаточно.
— Мы читали, — сказала Ванда, — ваши репортажи из России. Написаны честно. В ваших статьях о польско-советских отношениях было также много правильных идей.
— Спасибо. Редко доводится слышать похвалу, а если и случается такое, то это меня больше всего и беспокоит. Могу, впрочем, ответить вам тем же — читал все номера «Новых горизонтов» и поэтому просил встретиться с вами. Там столько идей, от которых голова может пойти кругом. Вы понимаете, что значит перечеркнуть пятьсот лет истории Польши? — Он обращался к Ванде. — Я пытался представить себе Польшу, простирающуюся, скажем, от Щецина до Буга. Согласятся ли с этим поляки, разве можно сделать такой поворот в психологии людей?
— Но он необходим, — сказал Тадеуш.
— Я знаю: мы не можем воевать на два фронта, соглашение с Россией нам необходимо, твердо держаться Рижского договора — явная чепуха, но не слишком ли далеко вы заходите? Как вы представляете себе Польшу, каковы ваши концепции?
— Мы стоим за демократическую Польшу, — вмешалась Ванда, — которая сама решает свою судьбу, за проведение необходимых реформ…
— Это все одни лишь слова, — прервал ее Рашеньский. — А вы скажите тем людям, что в армии, тем, с Волыни, Подолии, Вильно, что они не смогут вернуться к себе домой…
— Надо иметь мужество сказать об этом, — заявила Ванда, — они должны понять. Нет счастья в доме, построенном на чужой земле.