— А мы и не говорим, что это легко, — добавил Тадеуш.
Рашеньский глядел на них с огромным напряжением. Официант наполнил рюмки.
— Не исключено, — буркнул журналист, — что я сижу с министрами будущей Польши.
— Все шутите, — улыбнулся Тадеуш.
— Как вы оцениваете нынешний тупик в польско-советских отношениях?
Ванда пожала плечами.
— Ваше правительство оказалось неспособным реализовать договор. Уход армии — это несчастье для всех оставшихся здесь поляков.
— Тогда кто? — спросил Рашеньский. Наступила тишина.
— Ну кто же тогда возьмет на себя все это? — повторил он. — Вы считаете, что наступило ваше время. У вас достаточно смелости?
— Не только у нас. — Ванда повернулась в сторону Рашенъского. — Но и у таких, как вы, понимающих ситуацию.
— Не знаю, понимаю ли я, почему должно было так случиться, и мог бы я вам поверить.
— Необходимо самому во всем убедиться, — улыбнулась она.
— Естественно, потому что для вас история будет проще: Андерс предал…
— А разве не предал?! — возмутилась Ванда. — Не предал союзника, польские интересы, поляков в России?
— Вы все упрощаете.
— Иногда упрощаем сознательно, — подчеркнуто заявил Тадеуш. — Потому что мы хотим простой вещи: вернуться в Польшу, ведя совместную борьбу с врагом.
— И возродить Польшу Кривоустого? Не окажется ли Кривоустый под чужим началом?
— Эта боязнь, — произнесла Ванда, — является следствием давних предубеждений и комплексов. Кому нужен Кривоустый, лишенный силы, веры, свободы? Он не мог бы даже поднять меча.
— Комплексы имеются с обеих сторон.
— Вы, между прочим, уже писали об этом, — добавила Ванда, — и правильнее всего как раз о комплексах.
— Оставим их в покое, — сказал Рашеньский, — давайте поговорим о чем-нибудь конкретном. Представьте себе, что Красная Армия освобождает Польшу. Что в это время может произойти? Какие у вас шансы заручиться поддержкой в Польше?
— В Польше создана партия.
— Слышал. Но ведь у этой партии нет шансов взять власть в свои руки.
— Если она сплотит вокруг себя…
— Это все слова, пани Ванда. Как можно реализовать программу того, что вы называете далеко идущими демократическими переменами? Как вы себе представляете перенос Польши, именно перенос на несколько сот километров…
— А если это окажется единственной программой, позволяющей независимое существование страны?
— Значит, ситуация без альтернативы? Хотите поставить Польшу в такое положение, когда у власти будете только вы, и никто больше? Без согласия самого народа этого не удастся сделать.
— Мы не заглядываем так далеко.
— Теперь вы отступаете.
— Нет, стараюсь быть конкретной. Мы думаем о находящихся в России поляках и устранении всех преград в польско-советской дружбе.
— С этим можно согласиться, хотя требуются некоторые уточнения. Вы знаете, что я противник всякого рода анахронизмов в польском политическом мышлении. А какую модель строя вы имеете в виду?
— Советский Союз выступает против экспорта революции.
— Вы уверены, пани Ванда? Действительно, выступает против?
— Несомненно. Мы считаем, что народ сам решит…
— Это главный вопрос, но такие слова приобретают ценность лишь тогда, когда они не расходятся с делом. А если народ сам вас отвергнет?
— Не отвергнет.
— Вы чересчур самоуверенны.
— Да. Все решат несколько факторов: разочарование в правительстве периода санации и лондонском правительстве, обнищание народа, всеобщая жажда глубоких реформ, на которые не пойдет ни один Сикорский.
— Может, вы и правы.
— Поэтому оставайтесь с нами. — Это уже сказал Тадеуш.
— Нет, — ответил Рашеньский, — есть вещи, о которых нужно не только писать, но и подтверждать своим собственным поведением. Мне не хватает той уверенности, что присуща вам. А кроме того… я — за дружбу, но боюсь… боюсь, что вы позаимствуете в этой стране то, что труднее всего выдержать.
— А именно? — тихо спросил Тадеуш.
— Невозможность защиты своего собственного мнения и… — Рашеньский заколебался.
— Говорите до конца.
— Я сидел в лагере и видел осужденных, но не верил в их вину. Видел депортацию десятков тысяч…
— Вы сами писали…
— И буду писать, что нужно дружить, понимать Друг друга, а это нелегкое дело.
По пути в посольство Рашеньский чувствовал полную неудовлетворенность весьма дипломатической беседой, прошедшей слишком общо, как будто ему и им не хватило смелости затронуть самые важные вопросы. А какие самые важные?