На то, как я иду, смотрит намного больше народу, чем видело Юлия Цезаря за всю его жизнь. На то, как я иду, смотрит больше человек, чем общее население большинства стран в мире. И я лихорадочно начал анализировать: а как я иду? Не иду ли я слишком быстро? Не слишком ли длинны мои шаги? Выглядит ли это естественным? Иду ли я так, как хожу в обычной жизни? Я играю, будто иду, или я иду, будто играю? Я почувствовал, как напряглись ноги. Я не мог поверить, что мне стало страшно на сцене. Ходьба, возможно, — одно из самых естественных движений, а я вот не могу вспомнить, как ходить, чтобы это выглядело натурально. Кажется, мне потребовалось около восьми шагов, чтобы пересечь пространство, но это были самые длинные восемь шагов в моей жизни.
Много лет спустя я буду рассказчиком в серии документальных фильмов под названием «Голос планеты», ради которых мне пришлось объехать вокруг света. Для получения нескольких великолепных кадров меня с вертолета высадили на верхушку ледника высотой в двадцать тысяч футов и оставили там одного. «Не двигайся, — предупредил меня продюсер. — Тут где-нибудь может быть расщелина, покрытая снегом. Ты можешь в нее угодить — и об этом никто и не узнает».
«Не волнуйтесь, — заверил я его, — я не собираюсь двигаться». Двигаться? Я даже не был уверен, стоит ли глубоко дышать. Задумка была такова, что вертолет будет медленно подниматься к вершине ледника и внезапно тут появится человек — единственное живое существо во всем этом обширном море снега. Это была отличная идея — до тех пор, пока вертолет не улетел и не оставил меня там одного. Никогда в жизни я не чувствовал такого одиночества. И это чувство было абсолютно необъяснимо. Я напоминал себе, что скоро вертолет вернется, и заберет меня отсюда, и я буду со своими друзьями, и мы спустимся в деревню, и будем есть, пить, смеяться и радоваться тому, какие чудесные кадры мы отсняли. Но когда я посмотрел вниз, то увидел, что вертолет оставил на снегу два глубоких следа от посадочных подножек, что, несомненно, испортит нам все кадры. Мне бы передвинуться хотя бы на несколько футов, решил я.
Я переступал по нескольку дюймов за раз — маленькие, осторожные шажки — проверяя снег до того, как перенести центр тяжести. Потребовалось как минимум десять минут, чтобы подвинуться на двадцать футов.
И вот именно так я чувствовал себя, идя по площадке во время съемок эпизода «Студии Один».
Это было необычное время, мы создавали телепередачи еженедельно. Единственное правило — что нет никаких правил, ты можешь делать всё, лишь бы это сходило с рук. Большинство телестудий были преобразованными театрами, и кроме того, мы много снимали и на городских улицах. Это походило на действия по инстинкту, а не по инструкциям. У нас не было трейлеров, мы меняли костюмы в туалетах ресторанов и даже телефонных будках. Мы мёрзли зимой и парились летом. Каких только проблем у нас не было! Например, я снимался в «Студии Один»; съемки проходили на центральной улице города и по сценарию требовалось, чтобы я натолкнулся на кое-кого, потом у нас с ним завяжется драка, в итоге он упадет, разобьёт голову и умрёт. Тогда не было таких вещей, как разрешение на перекрытие улиц; у тебя есть камера, выходи на улицу и снимай сцену, используя имеющийся свет. Было важно снимать прохожих только со спины, чтобы продюсерам потом не пришлось подписывать с ними контракты, поэтому основное время нам приходилось идти против потока. И вот я налетаю на другого актера, начинаю драку и внезапно чувствую, как люди хватают меня и пытаются нас разнять. Что я мог им сказать? Мы дерёмся не по-настоящему, но только, пожалуйста, дайте мне убить его?
Еженедельно я работал с такими легендарными личностями, как Альфред Хитчкок, Ли Джей Кобб, Реймонд Мэсси, Ральф Беллами и даже Билли Барти, а также и с талантливыми молодыми актерами, чья карьера только начиналась. Среди них были Ли Марвин, Джек Клагман, Пол Ньюман и Стив Маккуин. Я работал со Стивом Маккуином в классической юридической драме под названием «Защитники» для «Студии Один». Ральф Беллами и я играли отца и сына, адвокатов, защищающих в суде Маккуина, обвиненного в убийстве. Под конец я использовал некий судебный трюк, одурачив единственного свидетеля, подсадив двойника Маккуина в секцию для зрителей, чем и позволил ему уйти от наказания — к великой гордости моего отца. Я помню, что смотрел на Маккуина и думал: ну и ну! он вообще ничего не делает. Невнятно бормочет там чего-то; и только позже я понял, как прекрасно он умеет ничего не делать. Это был какой-то особый внутренний язык, что даже камера, казалось, подняла свои любопытные глаза. Из кажущегося нечегонеделания он сотворил уникальную форму реальности.