В его голубых глазах, устремленных в лобовое стекло, плескался океан слов, которые он никогда не произнесет. В этом аспекте они с Тэйт были похожи. Если Джеймс начинал орать, значит, тебе пора заткнуться и слушать. Он редко говорил не по делу, ненавидел пустую болтовню. Становилось предельно очевидно, когда Джеймс и Тэйт доходили до последней грани терпения.
– Реабилитационный центр? – уточнил я.
– Самое время, тебе так не кажется? – парировал он.
Я откинул голову на подголовник, посмотрев в окно. Да, думаю, пора.
Но в голову все равно закралось опасение. Я привык к тому, как жила моя мать. Как жил я. Джеймс мог осуждать нас. Остальные могли жалеть.
Только для нас это норма.
Я никогда не жалел бедных детей или людей в непростых ситуациях. Если кроме этого они ничего не знали, значит, не страдали так сильно, как могло показаться окружающим. Такая у них жизнь. Адская, конечно, однако привычная.
– Надолго? – Я, все-таки, еще несовершеннолетний. Не знаю, как будут обстоять дела на период ее отсутствия.
– По крайней мере, на месяц. – Джеймс подъехал к своему дому. Из-за утренней зари и росы, дерево между нашими с Тэйт окнами сверкало – будто солнечные блики отражались от поверхности озера.
– А со мной что?
– Будем решать проблемы по мере поступления. – Он вздохнул, когда мы вылезли из машины. – Сегодня ты останешься у меня. Примешь душ, поешь, несколько часов поспишь. Я разбужу тебя к ланчу, и мы поговорим.
Джеймс вручил мне сумку, лежавшую на заднем сиденье, после чего направился к крыльцу.
– Мама собрала тебе сменную одежду. Поднимайся к Тэйт в комнату, приведи себя в порядок, а я пока приготовлю чего-нибудь перекусить.
Ноги встали как вкопанные. В комнату Тэйт? Ну уж нет.
– Я не буду спать у нее в комнате. – Я нахмурился; сердце колотилось настолько часто и быстро, что трудно было отдышаться. – На диване лягу, или еще где-нибудь.
Он остановился, прежде чем отомкнуть входную дверь, затем развернулся ко мне, смерив взглядом, явно говорившим "со-мной-шутки-плохи".
– У нас всего три спальни, Джаред: моя, Тэйт, а третью я переделал в рабочий кабинет. Единственная доступная в доме кровать – кровать Тэйт. – Джеймс говорил вкрадчиво, словно объяснялся с маленьким ребенком. – Именно на ней ты будешь спать. Теперь отправляйся в ванную.
Несколько секунд я пристально смотрел на него, сжав губы, не моргая. Старательно подыскивал ответную реплику. Но ничего достойного не придумал.
В конце концов, шумно выдохнул, потому что больше ничего не мог сделать. Джеймс всю ночь проторчал в полицейском участке и пытался помочь моей матери.
Впервые за последние два года мне предстояло уснуть в комнате Тэйт. Ну и что? Переживу. Черт, если бы она узнала, что я здесь, то ее возмущения были бы слышны даже из Франции.
Эта мысль вызвала у меня настоящую улыбку, а кровь разгорячилась, как от приличной дозы сладостей.
Закрыв глаза, насладился ощущением тепла, по которому так сильно скучал. Ощущением, от которого сердце билось быстрее, будто крича: "Ты все еще жив, засранец!".
Джеймс удалился на кухню, я же поплелся наверх, к Тэйт. Чем ближе подходил, тем сильнее дрожали колени.
Дверь была открыта. Она всегда оставалась открыта. Тэйт нечего было скрывать, в отличие от меня. Осторожно ступая, словно исследователь по нестабильной почве, вошел в комнату, оглянулся вокруг, отмечая, что изменилось, а что – нет.
Всегда уважал эту девчонку за отвращение к розовому цвету. Она его переносила только в сочетании с черным. Стены в ее спальне были снизу выкрашены в красный цвет, а сверху обклеены обоями в черно-белую полоску; границу слоев разделяла белая деревянная планка. Постельное белье на кровати – темно-серое, с узором в виде черных листьев. Совсем немного украшений – подсвечники, несколько фотографий и постеров.
Весьма лаконично. Весьма в стиле Тэйт.
Также я заметил, что тут ничего не напоминало обо мне. Ни фото, ни сувениров, оставшихся со времен нашего детства. Я знал, почему, только вот не понимал, с чего вдруг это меня беспокоило.
Бросил сумку на пол и подошел к древнему CD-плееру. На тумбочке стоял док для айпода, но самого айпода не наблюдалось. Вероятно, забрала с собой во Францию.
Чертово любопытство грызло меня изнутри, поэтому я нажал несколько кнопок, включая плеер. Я знал, что она не слушала радио; по ее мнению, там крутили в основном сплошной отстой.
Заиграла песня "Dearest Helpless" группы Silverchair, и я не сдержался – в груди все затряслось от сдерживаемого смеха. Отступив назад, прилег на кровать, позволив музыке завладеть мной.
– Не понимаю, как ты слушаешь это альтернативное дерьмо, Тэйт.
Я сижу на кровати, сердито глядя на нее, только все равно не могу скрыть улыбку. Несмотря на то, что подначиваю ее, мне нравится видеть Тэйт счастливой.
К тому же, она сейчас выглядит чертовски мило.
– Это не дерьмо! – возражает Тэйт, широко распахивая глаза. – Это единственный альбом, каждую песню которого я в состоянии слушать с равносильным удовольствием.
Отклоняюсь назад, опираясь на руки, и вздыхаю.
– Они плаксивые, – подмечаю я. В ответ она делает вид, будто играет на гитаре, надув губы.
Наблюдая за ней – а я могу заниматься этим каждую минуту каждого дня – понимаю, что мои жалобы безосновательны. Ради нее я бы высидел миллион концертов Silverchair.
Наши отношения меняются. А может, только для меня меняются, не знаю. Надеюсь, и для нее тоже.
Раньше мы общались легко и дружелюбно. Теперь все по-другому. Всякий раз, когда вижу Тэйт в последнее время, мне хочется схватить ее и поцеловать. Такое ощущение, что со мной что-то не так. Моя кровь закипает, стоит ей надеть короткие джинсовые шорты – такие, в каких она сейчас. Даже ее мешковатая черная футболка с Nine Inch Nails меня заводит.
Потому что это моя футболка.
Тэйт когда-то одолжила ее, но так и не вернула. Или я сказал, чтобы она оставила футболку себе. Однажды ночью заметил, как она в ней спит, после чего уже не захотел забирать. От идеи, что во сне моя одежда касается ее тела, создается впечатление, будто Тэйт – тоже моя. Мне нравится быть рядом с ней, даже если на самом деле нахожусь в другом месте.
– Ооо, моя любимая часть! – визжит Тэйт, когда начинается припев, и с еще большим энтузиазмом отжигает на невидимом инструменте.
Едва она поморщит носом, от малейшего движения ее бедер у меня в штанах становится тесно. Какого черта?
Нам всего четырнадцать. Подобные идеи не должны приходить мне на ум, но, черт, я не могу их остановить.
То есть, проклятье, вчера я даже не смог наблюдать, как Тэйт делает домашнее задание по математике, потому что ее задумчивое выражение было таким милым, что мне жутко хотелось перетащить ее к себе на колени. Хреново, когда не выдается возможности к ней прикоснуться.
– Ладно, я так больше не могу, – бормочу, поднимаясь с кровати, чтобы выключить музыку. Лишь бы отвлечься от назревающего стояка.
– Нет! – выкрикивает Тэйт, но я слышу смех в ее голосе, пока она хватает меня за руки.
Сделав выброс, легко щипаю ее за бок, потому что знаю, насколько она боится щекотки. Тэйт уворачивается, только я до нее дотронулся, и теперь не хочу останавливаться. Мы поочередно щекочим друг друга, пытаясь добраться до CD-плеера.
– Хорошо, я его выключу! – кричит она сквозь смех, когда мои пальцы перемещаются ей на живот. – Прекрати! – Тэйт хихикает, прислоняясь ко мне спиной. Я закрываю глаза, оставив руки на ее талии, уткнувшись носом ей в волосы.