Староста Юля Опяткина поднимает его двумя пальцами и рассматривает, словно археологическую находку.
Кроме Юли, со мной в номер заселяются Иринка и Ксюша.
— Стол есть? — заглядывает к нам Зотов. — Так, пацаны, тащим его сюда!
Мы передвигаем столы из номеров в фойе, устанавливая их двумя буквами «Т». Разбираем сумки, делаем нарезку. Перекладываем салаты в пластиковые контейнеры. Мальчишки, схватив кто угли для розжига, кто ёмкость с замаринованным мясом, уходят на поиски мангала. Иринка увязалась за ними, ведь там её драгоценный Павлик!
В фойе остаются я, Ксюша, Юля Опяткина и ещё несколько девчонок. Разливаем вино в пластиковые стаканчики и чокаемся. Ксюша открывает окно и прикуривает сигарету, усаживаясь на подоконник вполоборота к нам.
— Как думаете, девчонки, Лёша с кем-то встречается? — спрашивает неожиданно.
— Не, — отвечает Юля. — Нет у него никого.
— А та рыжая из Ю-198?
— Полина? Даже если у них что-то было, то давно закончилось. Я сама видела, — на этих словах Юли Ксюша оборачивается и прищуривает глаза.
— Что — видела?
— Ну после пары она к нему подошла, а он её отшил. Она плакала даже. Типа, ну Лёшенька, не бросааай миииняяя, — изображает Юля хныканье.
— Да ладно?
— Зуб даю! А он такой — извини, мол, Полина, но я сразу предупреждал, что ничего серьёзного у нас быть не может. Прикиньте? Сказал, как отрезал. Глыба льда!
— А ты такой холоооодныыый, как ааайсбееерг в океааааанеее, — задумчиво тянет Ксюша.
— И все твоиии печааааалиии под чёрноююю водоооой, — вдруг раздаётся от входа. Там стоит Зотов со связкой шампуров в руках. На нем свитер и вязаная шапка с помпоном, щёки раскраснелись с мороза.
— Я не понял, девчонки! Что за пенсионерские посиделки вы устроили? Меня полчаса не было. А у вас здесь уже вечеринка «Кому за…» — сгружает шампуры с подрумяненным мясом на стол. — Гля лучше, что у меня!
Следом за Зотовым подтягиваются остальные. В их числе Костик, Паша за ручку с Иринкой, и Литвинов, конечно же.
Мы рассаживаемся за столом. Мясо пахнет просто богически. Я хватаю первый попавшийся кусок, и обжегшись, дую на пальцы, а потом вонзаю зубы в сочную мякоть. Улёт!
Наевшись до отвала и накатив как следует, мы вразнобой вываливаемся из здания. Зотов говорит, на территории базы есть ледяная горка и прокат ватрушек. Детство играет у нас в «одном месте», и мы, почти двадцатилетние парни и девчонки, бежим по направлению, указанному Тимофеем.
Горка есть! И она такая, что дух захватывает! Высокая, укрепленная дощатыми ступеньками. Галдя и толкаясь, нестройной шеренгой взбираемся на вершину. И тут я понимаю, что… опять осталась без пары. На ватрушке катаются по двое. И так как предательница Иринка уже съехала вниз со своим Павлушей, а визжащая, как поросёнок, староста Юля намертво вцепилась в Ксюшу, получается так, что я осталась одна…
Решив не унывать, я запрягаю ватрушку и уже было готовлюсь взгромоздиться на неё и рвануть к подножию, как вдруг кто-то хватает меня за предплечье.
— Куда собралась? — голосом Литвинова.
— Туда, где нет всяких там зануд! — не теряюсь.
— Стоять! — решительно.
Он обнимает меня за талию в дутой красной куртке, слегка приподнимая, и легко и небрежно усаживает на ватрушку верхом. Как ребенка, честное слово. Но это еще не всё! Плюхается позади меня так, что я оказываюсь между его раздвинутых ног, и очень-очень тесно прижимает к себе, обнимая и словно укутывая со всех сторон.
Я глазею на его темно-коричневые берцы, не в силах пошевелиться. Меня будто парализовало этой неожиданной близостью. Он убирает выбившийся из-под шапки и прилипший к покрытым блеском губам локон с моего лица. Спрашивает как ни в чём не бывало:
— Ну что, погнали?
Я визжу не хуже Юльки, когда Литвинов, упершись ногами в поверхность горки и помогая себе рукой, резко сталкивает нас в пропасть. Ветер бьёт в лицо, мелкие частички снега попадают в глаза и рот. На варежки клочьями налипает снег, когда я пытаюсь зацепиться за ватрушку, чтобы не потерять равновесие. Литвинов… он смеётся что ли? Сделав это удивительное открытие, я даже замолкаю на мгновение. Ватрушка скатывается до самого низа, и подпрыгнув, переворачивает нас прямиком в сугроб.
Я лежу на Литвинове, не шевелясь. Я жива? О боже, я жива! Он всё ещё обнимает меня обеими руками, так и не выпустив. Неловко дёрнувшись, поворачиваюсь к нему лицом. На его ресницы налип снег, делая глаза ещё более голубыми, если это вообще возможно. Опустив голову куда-то ему в шею, начинаю тихо смеяться. Это похоже на истерику. Литвинов поглаживает меня руками, будто успокаивает. И тоже начинает ржать.