Ну, и естественно, — на фоне откровенного воровства и разнузданного хамства «новых русских» особенно смотрятся мои друзья, старые русские, в которых еще живучи такие понятия, как честь, достоинство, порядочность (у некоторых в небольших количествах, но все же живучи), ну то есть, мы сохранили чистоту наших рядов, сохранили, несмотря ни на что.
И, как это ни смешно, — мы романтики. Да-да, последние романтики, поскольку за нами идет сплошь практичное поколение, которое умеет все выверять, прикидывать.
И еще смешнее — вот старичье! — иногда нам кажется, что лучшее еще впереди, хотя все как раз наоборот. Но я думаю, это-то и неплохо — значит, мы еще не совсем старые, ведь по-настоящему старыми можно считать только тех, у кого уже нет мечты. Только тех.
Самое время признаться — этот очерк я написал сразу же после своего шестидесятилетия, а спустя два-три года мы уже все стали семейными. Одни вернулись к прежним женам, другие встретили женщин, с которыми было кое-что общее и совместное проживание не трепало нервы. Это можно назвать осознанной любовью или удобным сожительством, или желанием скрасить одиночество — чем угодно, только не страхом перед старческой немощью — этого от нас никто не дождется, у нас четкое правило — не вызывать чувства жалости! И как бы болезни не скручивали, мы просто так не сдадимся, будем бороться до конца, наш дух ничто не сломит, мы и старухе с косой погрозим кулаком. Смею вас заверить, погрозим.
Ох уж эти женщины!
В пятьдесят лет я рассуждал: ох уж эти мои дружки, закоренелые бобыли, женоненавистники, которых охватывает ужас при мысли о вступлении в брак! Старые волкодавы, пьяницы и бабники, они панически боятся потерять свободу и скорее отправятся на эшафот, чем согласятся пойти в загс. Стоит только женщине задержать на них взгляд, они уверены — это многообещающий, уводящий взгляд; красотка явно плетет сети, заманивает в ловушку.
Собственно, так оно и есть. Уж кто-кто, а я-то знаю. Здесь у меня большущий опыт — в молодости не раз терял волю от подобных обманчивых (как бы беззащитных, на самом деле колдовских) взглядов и разных обволакивающих придыханий:
— Как интересно! Расскажите еще что-нибудь! Вы очень талантливы!
Теперь-то я сыт по горло этими хитрованскими штучками, теперь мне яснее ясного: если женщина проявляет повышенный интерес к твоей работе (делает вид, что давно ее любит) или, чего доброго, справляется о здоровье твоих родных — это очень опасная женщина, от нее можно спятить. Но главное, когда ты видишь это невероятное, прямо поедающее тебя внимание (как бы неподдельное), всякие уточняющие вопросики (понятно, чтобы ты сильнее сел на крючок), эти загорающиеся (злодейским блеском) и угасающие (почти сдавшиеся) глаза, этот вспухший рот (уже готовый принять поцелуи) — короче, когда ты видишь влюбленную в тебя особу, будь она хоть крокодилом, тебе, идиоту, начинает мерещиться, что ты в нее тоже втюрился. «Наконец-то, — думаешь, — встретил женщину, которая тебя оценила в полной мере. Эта будет рабыней». А она, мартышка, в тот момент смотрит на тебя с безмолвной покорностью и думает: «Все, испекся, голубчик! Теперь я тебя заласкаю до мурашек, заставлю оформить отношения, потом отучу от вредных привычек, разгоню твоих дружков и начну из тебя веревки вить». Вот такие они, женщины, эти ядовитые, коварные существа.
Некоторые из них демонстрируют радостное повиновение, притворяются заботливыми, милыми, но я не верю в женщин мышек — они просто затаились на время, потом покажут свой оскал и когти; давно известно — женщины более жестоки и мстительны, чем мужчины, ведь у них нет сдерживающих центров.
Некоторые из эмансипированных считают себя личностями — спорят, перечат, навязывают свое — попросту портят мужчине кровь. Забывают, дурехи, что женщина прежде всего должна быть кухаркой, посудомойкой, прачкой, а уж потом чирикать об искусстве и о жизни вообще, а лучше не чирикать, а тихо ворковать, как бы делать массаж, под который можно вздремнуть. Женщине надо быть тихоней, молчуньей, склонной иногда всплакнуть, но главное — знать свое место. Как говорил император Вильгельм «знать три К», в переводе с немецкого — церковь, детей, кухню. Если она отходит от этой заповеди — она чудовище.