В другой раз, с потугой на шутку, я объявил Климонтовичу:
— Ты добьешься оглушительной всемирной славы.
— Слава у меня уже есть, — пожал плечами мой друг, давая понять, что его слава — данность, о которой знают все, кроме меня, невежды.
— Но ты пока только известный, но не знаменитый, — гнул я свое.
— Для меня знаменитый, — встряла в наш качественный разговор жена Климонтовича, миниатюрная брюнетка с красивым голосом (она произнесла эти слова очень красиво, без всякой шутливости). — Он считает себя лучшим прозаиком на сегодня, и я так считаю.
Когда супруги ушли на какую-то очередную презентацию, художник Николай Пшенецкий, с которым мы сидели за столом, засмеялся:
— У Климонтовича есть конкурент — Пьецух. Тот тоже себя считает лучшим. Я не раз с ним выпивал в его загородном поместье. Он хороший мужик, вот только с барскими замашками: «Сбегай, купи пол-литра!», «Приготовь обед, а я пока посплю!». Нашел мальчика! Совсем офигел!
— Не расстраивайся, все в порядке вещей, — сказал я. — Приятели большого мастера и должны быть подсобными рабочими. Зачем ему тратить время на ерунду? А ты радуйся, что общаешься с великим человеком, дышишь с ним одним воздухом.
— У твоего Пьецуха все работы пропитаны желчью к России, — сказал мне сатирик Владислав Егоров.
Позднее я познакомил этих писателей, и Егоров повторил свои слова в глаза Пьецуху, и добавил:
— Я написал на вас отрицательную рецензию.
В те дни вокруг Пьецуха была рекламная шумиха и на такие уколы он просто не реагировал. Он уже восседал в кресле главного редактора «Дружбы народов», имел персональную машину с шофером, «вертушку» и даже пистолет, который ему подарила жена (преуспевающая галерейщица); этой опасной «игрушкой» мой друг частенько хвастался — в застолье доставал и клал перед собой, дуралей, — вероятно, давал понять, что намерен разговаривать с позиции силы.
В плюс Пьецуху надо зачислить то, что он в начале «перестройки» заявлял:
— Я за социализм.
Он раньше всех нас поездил по загранице и знал о чем говорил, но многие сомневались в искренности его слов — уж очень он был близок к «демократам». Ну а Климонтович всегда был диссидентом, даже печатался в «Посеве».
Крепкий орешек, мужик не из слабых, поэт Валентин Устинов всегда называл себя (и сейчас называет) «державником». В основе своей так оно и есть — он патриот, в лучшем смысле этого слова, и пишет о России прекрасные стихи (я называю его «мастером широкого мазка»), жаль только не всегда сдерживает распирающее его самомнение. Малознакомым литераторам он может сказануть:
— Извини, но я не общаюсь с теми, кого не читал.
Начинающему поэту И. Голубничему при первой встрече заявил:
— Я лучший поэт России.
Спустя несколько лет Голубничий припомнил ему эти слова. Устинов усмехнулся:
— С тех пор я стал скромнее.
Среди знакомых «державник» заученно (без всякого головокружения от славы) вещает:
— Сейчас я в пятерке лучших поэтов России!
Кстати, поэт Владимир Цыбин, имея на то серьезные основания, говорил, что он замыкает пятерку лучших поэтов (и что они помешались на этой пятерке?). Странно, но ни того, ни другого никто никогда не спросил — кто остальные четверо, хотя небезынтересно, кого они втискивают в этот блестящий набор.
Довольно заносчивый прозаик Борис Рахманин как-то написал неважнецкий роман с дурацким названием: «Господин Сперматозоид». Роман был объемный и увесистый, как утюг (сразу подумалось — если он упадет с полки на голову, может и прибить). Толстые книги наших писателей почему-то у меня вызывают страх, почему-то я считаю, что многописание — признак графомании. Наверняка я не прав, но ничего не могу с собой поделать — не только не могу одолеть «кирпич», но и с самого начала вникнуть в суть написанного; потому и закрываю книгу после двух-трех страниц. Так получилось и с тяжеловесной прозой «Господина», который Рахманин мне подарил. Через некоторое время он спрашивает:
— Ну как? Что скажешь?
— Ничего не скажу, — вздохнул я. — Не смог втянуться. По-моему, плохо.
— Ничего ты не понимаешь, — буркнул Рахманин. — Гениальный роман!
Известный поэт Игорь Шкляревский говорил А. Баркову:
— У нас есть три великих поэта: Евтушенко — первый, Вознесенский — второй, я — третий.
Как-то, играя в шахматы с неизвестным поэтом Владимиром Юршовым и явно проигрывая, осадил партнера (и, кстати, сверстника):
— Как ты смеешь называть меня на «ты»?! Не забывай, кто ты и кто я!