Иду в клубный сад косить траву телятам. Через час приходит Оксана. Увозит первую тележку, вторую, третью. Виктор Игнатьевич удивляется, отчего я не покупаю бензокосилку. Не знаю, я привык косить литовкой, ненамного меньше накашиваешь, зато удобней и двадцать тысяч не надо тратить.
Дома меня встречает Матвейка:
— Дедуль, Артёмкина бабушка выкосила двор, сказала, чтобы ты пришёл и забрал траву.
— Хорошо, пойдём со мной, поможешь.
К Артёмкиной бабушке Лиде иду со старым дырявым покрывалом. Стаскиваем с внуком траву и укладываем на него. Завязываю концы и, взвалив на спину, иду домой. Мне не тяжело: хоть я и согнут в три погибели, но пока запросто утаскиваю четырехведерный мешок зерна чёрт знает, как далеко.
Встречаю Серёгу Трубочкина:
— Серёж! Мне обещали сено привезти. Поможешь сложить?
— Какие проблемы? Конечно помогу.
Фермер приезжает в шесть часов на «Кировце» с девятитонным прицепом. Привозит сорок центнеров вики с овсом по сто восемьдесят рублей, вываливает их на подготовленные мной доски и уезжает ― прощайте семь двести!
Приходит Серёга, уже приняв допинг. Но немного — работать годится.
Мы с Серёгой подаём сено, Оксана укладывает.
Сначала работаем молча. Потом Серёга говорит:
— Вот мы с тобой всю жизнь в деревне отработали. Ты богаче меня, я вообще пролетарий, даже беднее пролетария, — у меня, на фиг[6], и цепей нет. Я ничего против не имею ― ты больше работаешь ― я тебя уважаю. Мы производили продукты и сейчас производим, кормим народ. Не знаю, сколько ты зарабатываешь, но знаю, что немного по сравнению со всякими артистами, режиссёрами, я уж молчу за предпринимателей и чиновников. Нет, пойми правильно, я не завидую — пусть они больше получают! Но не в тысячу же раз! Я небольшого ума, меня здесь дурачком считают, но четырнадцать морей я знаю, и понимаю, что это несправедливо. Без песен проживёшь, а без еды подохнешь. Кто установил такие расценки, что две песни за вечер стоят больше, чем молоко и мясо, что мы с тобой произвели за всю жизнь?
— Рынок оценил. Но это не я сказал ― так говорят по телевизору.
— Мало что там говорят. Но я знаю, что это несправедливо. Я не согласен!
— Тут, Серёга, много вопросов. Кто так оценил? Что сделать, чтобы мы с тобой участвовали в оценке? Тысячи лет прошли, а никто на эти вопросы не ответил. Вроде был ответ: надо отменить частную собственность. А не получилось ― всё вернулось назад. Я думаю, всё дело в человеке. Представь, что я хочу украсть. Что сделать, чтобы я не крал? Построить склад, окружить забором, потом стеной на фундаменте, чтобы я подкоп не сделал? Сигнализацию поставить, охрану? ― Всё бесполезно. Если я хочу, то найду, как украсть. Надо сделать так, чтобы мне не хотелось красть. Надо, чтобы сами люди стали другими ― чтобы оглядывались: «Не рву ли я кусок из глотки ближнего, чтобы у меня было два, а у него ни одного?».
— А это, на фиг, нереально. Всегда будут рвать.
— Ну может в будущем ― лет через тысячу.
— Ни фига не получится и через тысячу, — Серёга вытирает лицо рукавом рубашки.
— Ты, Серёга, за что сидел, если не секрет?
— Я вообще-то рецидивист! У меня пять судимостей, ― что-то гордое слышится в его голосе. — Первый раз, на фиг, весной было, — украл я мешок комбикорма со склада — бухгалтерша попросила ― ей курей привезли. Стоим мы у неё перед крылечком, она мне пятаками три рубля отсчитывает, а милиция тут как тут ― от склада за мной шла. Бухгалтерше ни фига ― она любовница парторга, а мне год условно. В другой раз ― ты не помнишь, тебя ещё здесь не было ― открыли у нас маслозавод. Давили подсолнечное масло, а я там в цеху работал. Масло поступало в ванну… Вот мы надавили полную, и чувствую, что мне надо напиться, на фиг. И ничего кроме масла продать нельзя. Рабочий день кончится, уйдёшь ― обратно не зайдёшь: на дверях замок, на окнах решётки. Так я в стекле уголок отбил, гибкий шланг сунул в ванну, другой конец выпустил в эту дырку. Пошли домой. Через час вернулся с ведёрком, масло в шланг подсосал, оно и потекло в ведро ― закон физики: жидкость течёт оттуда, где выше, туда, где ниже. Три ведёрка я так дёрнул. Ну попался ― тоже закон физики: сколько верёвочке не виться, а конец будет. Дали три года ― по году за ведро. В третий раз сел за драку. У нас был парторг Сёмочкин, после главой района стал. Лукавый мужик. Только рот откроет, а оттуда уже выскакивает: «Я, как коммунист…». Ну говорит и говорит: на фиг бы он мне был нужен! Иду я однажды мимо его дома, пьяный иду ― спорить не стану, сильно пьяный, а он стоит во дворе, руками машет ― доказывает что-то бригадиру. И слышу, говорит: «Я как коммунист, должен тебе сказать…». Я калитку открываю и говорю: «Какой ты, на фиг, коммунист! Я тебя насквозь вижу: никакой ты не коммунист, ты приспособленец и гад! Ты завтра же продашь коммунизм!». Он меня по морде. А за что? Ну сказал я, и ты мне что-нибудь скажи ― ответь и разойдёмся! Обидно стало: ах так! И я его по морде! Кровь из носа у него брызнула. Он кинулся в сенки. А там у него телефон, и дверь открытая ― слышу он кричит: «Милиция! Выезжайте скорее. Ко мне в квартиру ворвался Трубочкин — в трико, ужасно выпимший, применил ко мне рукоприкладство». Получается, обиделся, что я не в костюме и галстуке пришёл ему морду бить. За это мне четыре года. Потом два раза по три уже после Советской власти: сначала листовое железо украл в совхозе, потом сварочный аппарат для друга. Мелочи, но добавляли, как рецидивисту. Но я, Юрка, только у государства воровал. У людей никогда ничего не брал! А теперь уже пятнадцать лет ни у кого не ворую ― завязал!