— Было же стыдно Льву Толстому перед крестьянами.
— Юра, ты прожжённый прагматик, но иногда поражаешь своей наивностью!
— Ничего, ничего, времена меняются. Возродится и заражённая совестью[10] Великая русская интеллигенция!
— Не дождёшься! Разве что в следующем, как ты говоришь, эоне. Да и там она будет только после нас. Ну ладно, до нового эона далеко, а телят кормить надо сейчас. Давай уж запрягаться.
VII
Прошло много дней. Зима. Наш огород завален серо-зелёными рулонами сена, на покупку которых ушло сто тысяч ― почти половина вырученных летом за молоко. Оксана уехала в Город, увезя двести тысяч для ускоренного погашения ипотеки.
Несколько коров в запуске, оставшихся я дою сам. Молоко в Райцентр я не вожу ― хватает только моим постоянным покупателям-односельчанам. Зина тоже перестала брать: сказала, что у нас молоко горькое. Я не спорю: зимой перед запуском молоко, постояв два дня, действительно, горкнет. Взрослых быков на откорме у меня осталось два, но подросли телята. В следующем году в конце осени или в начале зимы их опять можно забивать.
Я встаю в шесть. Стоит глубокая ночь. Включаю во дворе фонарь, вычищаю из-под скота навоз, дёргаю сено, раскладываю по кормушкам, подстилаю под коров солому и сажусь доить. Захожу, процеживаю молоко и разливаю по банкам. В восемь или половине девятого народ уже приходит за молоком. В девять я завтракаю и, дремля, смотрю телевизор, пока не рассветёт.
В одиннадцать открываю кран и пускаю в пригон воду. Выхожу, смотрю, не перемёрзла ли вода. Обед варю не каждый день: оттаиваю клубок фарша, жарю котлеты, варю картошку и ем это дня три: обедать без Оксаны не хочется. По утрам обхожусь какой-нибудь яичницей.
Виктор Игнатьевич и Наталья Фёдоровна тоже уехали к детям.
За неделю до нового года на Сибирь обрушиваются сорокаградусные морозы. Утром открываю дверь, выхожу в сени: половицы скрипят, фонарь на дворе светит сквозь серый туман. Входная дверь открывается со скрипом и захлопывается, будто ухаешь в бездонную пустую бочку. Очки сразу запотевают, снимаю и засовываю их в карман. Открываю дверь в пригон: выходящий воздух мгновенно превращается в пар. Пока надёргиваю сена, немеют щёки, глаза слезятся. Возвращаюсь после управки ― валенки стучат о пол, как копыта.
Вслед за мной в прихожую врываются клубы морозного пара, в которых исчезает вылезший навстречу кот Васька. Кидаюсь к трубам отопления, одну за другой прижимаю к ним замёрзшие ноги. Бррр.
Звонит Оксанин мобильник. Она сообщает, что приедет завтра. Я уговариваю её переждать морозы, хотя знаю, что она не послушается.
Правда — не послушалась.
— Я выезжаю, — сообщает она на следующий день в два часа.
Дневной автобус прибывает в шесть ― это уже ночь. Пойду навстречу.
— Подъезжаем, — сообщает Оксана около шести, — не встречай меня. Со мной Наташа и Виктор. Дойдём.
Раз собрался, пойду: надеваю вторую пару носков, ещё одни штаны, поверх вязанной шапочки ― ушанку, опускаю уши. Уф, пошёл!
Мороз к вечеру рассвирепел. Улица темна: у Солдатовых, у Зины, как и в мёртвой квартире Евдокии Андреевны, ― нигде нет света. Притопывая и припрыгивая бегу к трассе, до которой без малого километр. Успел. Только-только приехал автобус. Выходят трое: Оксана, Наташа и Виктор Игнатьевич.
— Ну, как оно без меня? ― спрашивает Оксана. ― Мечтаешь ещё, чтобы я жила у Юльки?
— Мечтаю, — отвечаю я, — только через месяц я без тебя окочурюсь.
— А ты, мой друг, — спрашивает, смеясь, у Виктора Игнатьевича Наташа. ― Окочуришься ли ты без меня через месяц?
— Я умру раньше, чем ты уйдёшь, — отвечает он серьёзно.
Через пятнадцать минут мы на Школьной улице.
— Будто вымерли все, — бурчит Виктор Игнатьевич. ― У всех свет выключен.
— Да, я тоже обратил внимание, — соглашаюсь я.
— Телевизор смотрят, - говорит Оксана, — чего зря электричество тратить?
Свет фар проезжающей машины освещает улицу. В чёрное небо уходит шесть высоких, неподвижных столбов дыма.
— Э! Мальчики! У всех печи топятся! Кроме Зины!
Останавливаемся.
— Зайду, посмотрю, — говорит Виктор Игнатьевич.