После Нового года, протрезвев от самогонного дурмана, пришли Нинка с сожителем Валеркой, повесили на дверь Зининой квартиры сломанный замок, и она осталась стоять, никому не нужная, в том самом состоянии, в каком оставила её хозяйка: со сломанной печкой, рассыпанным углем, тряпьём на кровати и дырой между стенами.
VII
Прошла зима. В мае отшумели жестокие северные ветры, оборвав цвет вишен, яблонь, черёмухи. Опять лето, приехал Матвейка и так же, как год назад, играет в телефонные игры.
— Как же называется эта игра, которая захватила тебя в плен? ― спрашиваю я.
— Бравл Старз, дедушка. Не мешай!
Неделю назад приезжал Василий Николаевич и забрал бройлеров, выращенных Виктором Игнатьевичем. Услышав, что едет друг, тот зарезал козла Борьку; и до июльских звёзд в его дворе жарились шашлыки и слышались возбуждённые голоса трёх счастливых людей.
В конце весны умерла Зинина сестра Раиса Семёновна: неисповедимы пути Господни — Зина жива и бьёт хвостом, а Рая, которую мы осуждали за отказ взять её к себе, умерла…
У нас с Оксаной почти такое же поголовье, как в прошлом году ― не хватает только одного быка, убитого молнией ещё телёнком в прошлом году.
Как и год назад, гоню домой своё стадо. Еду на велосипеде, рядом со мной крутит педали Матвейка. Торможу у ворот Солдатовых:
— Привет! ― говорит мне Виктор Игнатьевич, выходя из калитки. ― Как день прошёл?
— Ничего. А у тебя?
— Наташка хочет купить поросят. «Ты, — говорит, — Витя, не полностью используешь свой потенциал!». Чуешь, что значит в переводе? ― Я не оправдываю своего существования!
— А раньше она тебе так не говорила?
— Не было раньше такого! А сейчас: деньги, деньги!!! Русскому человеку деньги противопоказаны. Особенно бабам ― они от них дуреют. Завтра ячменные отходы привезут. А мне оно надо!? В такую жару таскать их!?
— Слушай! Да пошли ты её!
— Разойтись что ли? Да ведь тридцать лет прожили. Смешно расходиться в наши годы. Нет, что ты! Таких женщин, как Наташка, не бросают! Они или для великого счастья, или для страшной гибели — третьего не дано! Роковая женщина! Я её люблю больше жизни.
— Я и не говорил: разойдитесь. Послать можно, не расходясь: отвяжись, мол, со своими свиньями!
— Что ты! Обидится! Впрочем… Может и пошлю когда-нибудь, но не сейчас.
Тринадцатое июля. Оксана немного приболела, и сегодня я еду в Райцентр продавать молоко.
Наташа уже выгнала «тойоту», а на дворе Солдатовых куча зерна ― вот женщина! — рабочий день ещё не начался, а ей уже машину ячменя припёрли!
У подножья валяются оцинкованные вёдра. Виктор Игнатьевич в полосатой майке-борцовке, загоревший до шоколадного цвета, переворачивает одно из них и садится на днище. Уже жарко.
Голый по пояс Серёга Трубочкин курит папиросу.
— Я Крым и рым прошёл! ― хвастается он. ― У меня пять судимостей ― признан особо опасным рецидивистом.
— Какой ты особо опасный — за воровство сидел! ― ухмыляется Виктор Игнатьевич.
— Но пять раз! Количество переходит в качество! Меня все дурачком считают, но что такое диалектика я понимаю! Я всех насквозь вижу. Помнишь Сёмочкина? Он у нас в совхозе парторгом был. Я ему прямо в глаза сказал: «Какой ты коммунист!? Я тебя насквозь вижу! Ты первый предашь! Никакой ты не коммунист, ты приспособленец! Ну и что? Прав я был?
— Прав, Серёга, прав!
— Первый перебежал! Как Ельцин пришёл, старого секретаря под жопу мешалкой, а его главой района! Девять лет руководил и, на фиг, девять лет условно получил. А почему условно? Ведь он больше украл, чем все мы за целую жизнь. Они и сейчас все приспособленцы. Я никому не верю, всех насквозь вижу! А что ты Юра сказал, что я Зину обидел ― ты не прав. Меня угостили, я выпил. Я у неё ничего не просил, не вымогал. Я такой человек: позови ― приду, помогу. Я всегда говорю: что дашь, то и ладно. Можешь ничего не платить, но ты меня уважь, позови в дом, за стол посади; я рюмочку выпью, яичко скушаю и пойду ― и не надо мне никаких денег. Правильно я говорю?
— Правильно, Серёжа, правильно. Ты извини, я не врубился тогда. Зина говорит: деньги взяли, а дрова не сложили ― я на тебя и попёр.