Из дома выходит Наталья Фёдоровна, в синем костюмчике, белой блузке, готовая ехать на службу — цок, цок к «тойоте»:
— Витя! Тебе задание: зерно стаскать в сарайку к пяти часам! Привезут поросят ― надо освободить проезд! Понял?
— Понял, Наташенька, будет сделано, — отвечает Виктор Игнатьевич и натягивает рукавицы.
Отправляемся.
— Наташа, — говорю ей, — может не надо мучить Виктора? Ты же видишь, не в кайф ему работа — мучится.
— Вздор! Ты не мучишься, а он мучится! Что ж ему, на диване валяться? Мужик в самом соку ― ему дубы из земли дёргать, а ты ― мучится! Да и что такое ― пять поросят управить!? Только чтобы не закиснуть ― ему на здоровье!
Я замолк: в конце концов не моё это дело.
Прошло полтора часа. Молоко продано, но на автобус я опоздал.
Надо убить час до следующего. Хожу по магазинам, болтаю со знакомыми на остановке. Ну вот и автобус!
Впереди на сидении разговаривают две женщины:
— Кто у вас сегодня умер в совхозе? ― спрашивает одна.
— Не знаю, никто вроде не умирал. Я, во всяком случае, не слышала, — отвечает ей другая ― моя односельчанка.
— Говорят, какой-то Солдатов.
— Солдатов!? ― встреваю я. ― Что вы! Он мой сосед, я его видел два часа назад. Здоров как нельзя лучше. Ах, да! Понял! — У нас в совхозе есть Солдатенко ― он давно болеет. Наверное, он.
— Наверно, — соглашается моя односельчанка.
— Старый уже? ― спрашивает её собеседница.
— Старый. Под девяносто.
— Ну тогда что уж! ― Пора костям на место! Все там будем!
Прихожу домой. Куча зерна на солдатовском дворе не сильно уменьшилась, и никого не видно, отдыхают, наверное, в тенёчке. Вхожу в дом.
— Юра! ― встречает меня Оксана. ― Виктор Игнатьевич умер!
Я валюсь на стул. За воротник бежит пот, щекочет шею:
— Как же… Ведь утром был совсем здоров… В автобусе спрашивали, а я сказал, что, наверно, не Солдатов, а Солдатенко.
— Я в огороде была, слышу крики. Смотрю: народ бежит. И я пошла. А Трубочкин уже рассказывает: «Дядя Витя понёс в сарайку два ведра. Я — следом, он их высыпал в загородку и лёг грудью на стенку ― вроде рассматривает что-то. Я жду, потом говорю: посторонись, Игнатьич, дай дорогу! Он не отвечает. Я его за плечо шелохнул, он и сполз на пол. Смотрю ― готов!».
— Наташа знает?
— Знает. Сейчас только милиция и скорая уехали. Повезли Витю на вскрытие.
— Как же… Не пил, не курил, не обжирался… Ни на что не жаловался. А вообще…
— Что вообще?
— Завидная смерть! Мне бы так.
— Как говорила твоя матушка: «Зипун тебе на язык!».
— А что, всё равно ведь умирать. И я всё чаще думаю, как это будет, что почувствую в последнюю минуту… А Виктор уже знает.
— Умершие ничего не знают.
— А я всё собирался поговорить с ним о циклических вселенных и жизни в новых эонах, да не решался ― боялся, что не поймёт…
После полудня привозят Виктора Игнатьевича, следом похоронное агентство доставляет гроб. Машины собираются перед оградой Солдатовых. Приехали сын и дочь Вити и Наташи, за ними поражённый известием Василий Николаевич.
И мы с Оксаной идём проститься.
Виктор Игнатьевич лежит в строгом костюме, в галстуке. Чуть тронутые сединой тёмно-русые волосы, усы… Не могу назвать ни одной черты, говорящей о смерти; и вместе с тем, вся комната наполнена ею: тяжёлое чувство нереальности, невозможности, пропасти между тем, чем был человек недавно, и что есть теперь.
Поминутно пронизывает мысль: «Виктор Игнатьевич умер!», и ударяется в преграду внутри меня: «Не может быть, потому что не может быть никогда! Он и смерть несовместны!». Но ведь это он лежит в гробу!
Входит Василий Николаевич. Увидев его, Наташа в чёрном платье, с кружевной косынкой на голове, утыкается ему лицом в грудь.
— Крепись Наташа! Ты же сильная! — утешает Василий Николаевич.
— Да, я сильная. Я держусь, — отвечает Наташа, отстраняясь.
Лицо у неё сухое, но в глазах какое-то ошеломление.
— Спасибо, Вася, что приехал.
— Как же не приехать! Вот такой мужик был Витя… Отчего он умер?