Подходит к крыльцу. Оно высокое ― пять ступеней. Останавливается в нерешительности. Я бегу к ней. Она уже взяла первую ступеньку, балансирует восстанавливая равновесие.
— Держись за меня, Наташа! ― говорю я, подставляя плечо. ― Давай костыль…
Наташа обвивает мою шею, я держу её за кисть.
— Система устойчива! Давай! Не бойся, я держу! Ну ещё прыжок! Вот и всё ― поднялись. Держи костыль!
Наташа открывает ключом дверь.
— Как у тебя хорошо, прохладно!
Она несёт сломанную ногу в затемнённую шторами комнату, отставив костыли, садится на диван, снимает жакетик.
— Как это случилось, Наташа?
— Не знаю. Кажется, заснула.
— Ты виновата?
— Что? А! Конечно, я! Кто же ещё! Включи свет, Юрочка!
Вспыхивает свет, и я замечаю на Наташином виске серебряную прядку.
— Что смотришь? Седину увидел? Старуха?
— Нет, что ты, Наташа! Ты…
— Не ври. Сама знаю, какая я. Ничего не осталось. Куда стремилась, куда бежала? Думала за счастьем, а оказалось, от него.
— Не думай, Наташа, всё наладится…
— Ничего не наладится… Ну ладно. Справлюсь. Моё дело теперь вдовье.
Вдова! Наташа вдова! Эта мысль бьёт меня как током! Взрывает мозг! Вот уж что не вяжется друг с другом, так это «Наташа» и «вдова».
— Тебе что-нибудь надо? Есть хочешь? Давай принесу.
— Не надо. Положи мне ногу повыше. Вон, возьми подушку.
Осторожно беру её ногу, плотно укутанную поверх гипса белоснежными бинтами, кладу на подушку. Заметно опухшие пальчики с красными ноготками, с синеватыми перетяжками на фалангах. Наташа морщится.
— Юра…
— Что, Наташенька?
— Нет, ничего...
— Ты что-то хотела сказать?
— Нет, тебе показалось.
Во мне всё переворачивается. Наташа ― вдова, седая прядь на виске, сломанная нога, разбитая машина, костыли, гипс, пахнущие больницей бинты!
Острая жалость переполняет меня! Неправда, жалость не унижает человека. Жалость соседствует с любвью. От жалости до любви ― один шаг!
— Наташа…
— Не надо, Юра, иди!
Я прихожу в себя.
Наташа лежит на диване и курит.
— Иди, Юра, — повторяет она.
— Наташа… Как же ты?...
— Иди, иди, я справлюсь.
— У тебя нога отекла, и пальцы посинели…
— Я знаю, иди…
Она глядит в никуда, не видя меня.
— Наташа, что делать с Машкой?
— А?
— Коза твоя у нас.
— Коза!? Какая коза?
— Ну твоя козочка ― Машка.
— Ах, да… Машка… Делай, что хочешь. Она мне не нужна.
— Дети знают? Может им позвонить?
— Я ничего не понимаю! Что ты говоришь?
— Дети знают?
— А! Дети… Нет не знают.
— Позвонить?
— Зачем? У них свои дела. Работа, дом…
— Наташа, что с тобой?
— Юра! Иди! Я сама справлюсь…
— Но, надеюсь, ты не думаешь об этом?
— О чём? А, об этом… Не думаю, не думаю… Иди же…
— Мне страшно тебя оставлять такой. Ты правда ничего с собой не сделаешь?
— Да с чего ты взял!?
— Ну тогда пойду…
— Постой, Юра!
— Что, Наташа?
— Иди ко мне, я тебя поцелую.
— Наташенька…
— Подойди, не бойся, — она садится.
Что-то во мне слабо сопротивляется и предупреждает о последствиях. Но я не слушаю — знаю, что не устою. Несмотря ни на что, она всё-таки повелительница!
Подхожу, она привлекает меня к себе и целует. Я отвечаю безумно и жарко.
— Ну всё, всё, — Наташа отталкивает меня, — иди! Оксана уже заждалась. Смотри ж, не говори ей ничего.
Поворачиваюсь, чтобы идти.
— Юра!
— Что, Наташенька?
— Я тебе нравлюсь?
— Конечно нравишься! Как ты можешь не нравится!
— А кто лучше: я или Оксана? Шучу, шучу, Юрочка! Иди, не поминай меня лихом!