— Сколько ей было? ― спрашивает полицейский.
— Она с семидесятого. Сорок восемь.
— Жалко… Молодая ещё!
Выхожу из дому. Валентина Демьяновна рассказывает собравшимся людям:
— Бегу, воздуха нет, задыхаюсь: восторг в горле: «Юра, — кричу, — идём скорей! К Наташеньке ― милиция приехала!». А он отвечает: «Бежим, Валечка! Наверное, беда с ней!».
— А вот и Юра! ― говорит она, увидев меня. ― Ну что?!
— Она умерла.
— Ах! Боже мой! Горе-то какое! Царствие небесное!
Я дома. Перед глазами мёртвая Наташа.
Входит Оксана:
— Что случилось?
— Наталья Фёдоровна умерла.
Оксана закрывает лицо и выбегает во двор.
Я тоже выхожу. Валюсь на скамейку в беседке. На небо набегают серые тучи: «А ведь и правда. Зачем мы хлопочем, куда-то стремимся, работаем, вытягивая жилы — ведь нет ничего, кроме этого бесконечного неба!»[12].
Оксана ходит по огороду ― собирает жуков. А я не могу. Пусть всё провалится к чёртовой матери!
— Дедушка, — слышу голос Матвейки, — мы с Артёмкой твою тележку привезли.
— Спасибо, — говорю я.
Пошёл дождь. Я не шевелюсь. Оксана мокнет на огороде. Всё ли ещё ненавидит меня? Ну и пусть.
Вечером идём прощаться с Наташей. Приехали дети Солдатовых. Плачут горько, навзрыд, не стыдясь.
Наташа лежит в зале. Лицо спокойное, спокойное, чёрные брови, длинные ресницы…
Василий Николаевич стоит над гробом, потеряно повторяя:
— Наташа! Наташка, что же ты наделала! Зачем!
За окном льётся нешумный июльский дождь без грозы.
— Оплакивает Наталью Фёдоровну, — говорит кто-то из приехавших коллег.
Оксана тихо выходит из дома. Я иду за ней. На нашем дворе её прорывает:
— Юра, прости меня! Как я виновата! Если бы я была человеком, она была бы жива! Зачем я не послала тебя к ней, зачем сама не пошла!? Зину угробили, а теперь Наташу! Да что же мы за люди!? Глухие, слепые, бесчувственные… Это мы мёртвые! Я мёртвая!
— Ты не виновата, что я струсил…
XI
Весна двадцатого года выдалась ранней. Середина апреля началась летним теплом. Деревья встретили двадцатые числа одетыми в зелень; наш уютный двор покрылся густой травой, а после Пасхи пастух, как никогда рано, выгнал стадо. В ярко синем небе плавали белоснежные высокие облака. В кустах калины, малины, вишни заливались от радости мелкие птахи. В клёнах бубнила большая серая птица со светлым брюхом в крапинку: «Ух-ууу-ух!» — Я такую никогда не видел. Над развалинами бывшего совхоза кружили, высматривая добычу, коричневые коршуны. Влюблённые трясогуски, позабыв опасность, дёргая длинными хвостиками, подошли к беседке, не замечая отдыхающего в ней кота. В последнюю секунду, я сбил приготовившегося к броску Василия, метнув в него снятую с ноги калошу, и спас жизни двух крохотных существ.
Всё бы хорошо, да одно нехорошо: в нашу размеренную жизнь, как разбойник, вломился коронавирус. В конце марта началась пандемия и были объявлены меры защиты от него. Двадцать третьего апреля Юлька привезла нам Матвейку. Он в четвёртом классе, их перевели на удалёнку. В комплекте с Матвейкой были доставлены компьютер со скайпом, телефон с ват-сапом, куча учебников и тетрадей; ручки, карандаши, резинки, корректор, которым наш ученик пользовался чаще, чем ручкой.
Юлька уехала и оставила нас с ним наедине. Утром он смотрел мультики, потом, не торопясь, садился за уроки, и пока мы толклись в доме, грыз ручку. До конца учебного года он изгрыз не менее двадцати штук, так что пришлось Оксане покупать десять новых.
Когда мы выходили управляться, он доставал телефон и играл, когда возвращались, быстро прятал его.
— Математику сделал? ― спрашивала Оксана.
— Нет ещё, — отвечал Матвейка, глядя на неё исподлобья.
— А английский?
— Тоже нет.
— Так что же ты делал всё это время?
— Да сделаю я, сделаю! Что вы пристали!
Мне коронавирус не страшен. В тот день, как мы проводили в последний путь на Заельцовское кладбище Наташу, я пережил третью, самую сильную, паническую атаку. Ночью мне казалось, что я схожу с ума. Но потом пришла уверенность, что не спать сутки ― не смертельно, страх прошёл, а с ним затухли и панические атаки.