— Как дождь кончится, схожу к нашему. Как его звать?
— Иван Денисович.
— Мне б или новую квартиру, или в престарелый дом. В престарелый дом даже лучше. Там печку топить не надо и кормят.
— Конечно, и врачи там есть, и медсестры.
Проходит больше часа. Дождь кончается ― едва моросит. Зина уходит, забив нам буки, как здесь говорят, рассказами о дочери, которой у неё нет и никогда не было, и своих способностях.
Славный дождь! Если не случится какого-нибудь градобития, будет картошка. Как там у Есенина? ― «Как мало надо этим брадачам, чья жизнь в сплошном картофеле и хлебе»[3]… Оказывается, не вся та Русь ушла. Мы с Оксаной сами в какой-то степени живём мечтами и заботами тех бородачей…
Иду в стайку. Дёрн на дворе как губка впитывает воду. Такой дождище, а воды-то уже нету. Вытаскиваю тележку и тащу в денник телятам. Глядь, а против калитки, раскинув ноги и вытянув шею, лежит на боку мой трёхмесячный телёнок.
— Это что? ― ужасается пришедшая за мной Оксана. ― Он же был здоровым, молоко сосал!
— Слушай! Его молнией убило! ― ошеломлённо говорю я, осматривая телёнка. — Вот шкура опалена ― сюда вошёл разряд. Невероятно! Можно сказать, по Зининой команде нашего телёнка убило!
— Не было печали! Куда его?
— Куда, куда ― на свалку!
— Давай лучше здесь в углу денника закопаем. Чтоб природу не отравлять.
— На свалке и не такая гадость валяется! Но твоё слово закон, давай закопаем.
— Это Боженька нас с тобой пожалел, — говорю я Оксане. ― Увидел, что не по силам нам траву на всех таскать, решил уменьшить поголовье. Витин козёл-то цел?
— Да ходит вон, бородой трясёт.
Вечером гоним домой коров. За мной на велике едет Матвейка.
Из калитки выходит Солдатов ― ждёт кого-то.
— Как дела? ― спрашивает он.
— Матвейка, гони коров один, бабушка уже ворота открыла, — я останавливаюсь и говорю Виктору Игнатьевичу:
— Зина моего телёнка убила.
— Ты что, шутишь?
— Нисколько! ― я рассказываю Виктору Игнатьевичу об утреннем визите Зины и об убитом грозой телёнке.
— Как скомандовала: «Огонь батарея!», так молния в него и ударила.
— Вздор! ― говорит Виктор Игнатьевич. ― Она сто раз командовала, и ни хрена не было. Повезло тебе сегодня чудо увидеть! А я ещё подумал, не мне ли прилетело, уж больно громко ударило ― чуть не оглох! Посмотрел ― холодильник цел, телевизор цел, всё в порядке. А оказывается ― в телёнка… Моего бы козла прибило ― ничего б не имел против, — говорит он, понизив голос.
— Слушай, Виктор Игнатьич, Зина нам сказала, что хочет в дом для престарелых. «Замёрзну», — говорит.
— Так ведь и замёрзнет. — соглашается Солдатов. — Ты у неё бывал?
— Лет пятнадцать назад заходил ― не помню зачем.
— А я был позавчера. Представь мой курятник — там чище, чем у неё в квартире! Стены закопчённые, потолок чёрный, паутина висит лохмотьями, а в комнате стена отошла ― можно ладонь наружу высунуть. Удивляюсь, как она прошлой зимой не замёрзла!
— Так надо же что-то делать.
— А что ты сделаешь? Я ей ремонт делать не собираюсь.
— Витя, — сказала, выходя из калитки, Наталья Фёдоровна, — Готов? Пойдём за козой! А, Юра! Здравствуй! Не виделись сегодня.
— Здравствуй, Наташа.
— Вы о чём?
Ах, как хороша эта Наташа! У неё чёрные, блестящие волосы. Круглое лицо, красивые карие глаза… Нет, очень красивые: большие, чуть выпуклые, завораживающие. Она невысокого роста, чуть полная. Но полнота ей идёт и приятна глазу. Уверенно и твёрдо ступают её полные ножки. Даже походка не оставляет сомнений, что она имеет право повелевать, и её надо слушаться.
— Да вот рассуждаем, что надо как-то Зину устроить, — отвечаю я, ― просится в дом престарелых.
— Давно надо! Я ей говорила три года назад. А она обижалась: иди сама, а я хочу умереть в своём доме. Послушайте, мальчики, я завтра на работе спрошу, как это делается, может что и получится. Пойдём, Витя! Машка с Борькой не поены. У тебя есть мечты лечь сегодня спать?!
— Есть, — отвечает Виктор Игнатьевич.
— Тогда пойдём за Машкой, мне ещё доить её!
Я иду домой. Наташа и козье молоко продаёт аллергикам по сто рублей за литр. Не много, вроде бы, но сотенка к сотенке… Оказывается, и у меня появилась привычка считать чужие деньги.