Пролила Алёна Букрина свет и на обстоятельства своего бегства из Москвы. Как мы с приставом и предполагали, совершила она такую попытку по требованию любовника. Отсиживаться в Нижнем Новгороде Фёдор Гуров велел ей до Сретенья. Оно и понятно, как раз к Сретенью суд должен был утвердить наследование за Захаром Гуровым по обычаю.
Устраивать Букриной и Гурову очную ставку Шаболдин пока не посчитал необходимым, оставив её на потом, если вдруг Гуров упрётся. Сам пристав полагал, что прижав Фёдора Захаровича к стенке и заставив сознаться в отравлении супруги, выдавить из него признание ещё в одном убийстве будет уже проще. Я тоже особого смысла в очной ставке любовников не видел, а потому легко с приставом согласился. Допрос самого Гурова представлялся и Шаболдину, и мне делом куда более важным, и на следующий день, как только Васильков вручил приставу заключение о наличии на склянке из-под яда, коим была отравлена Ольга Гурова, отпечатков пальцев её супруга, Борис Григорьевич приказал привести в допросную Фёдора Гурова.
Удостоверившись по установленной форме в личности допрашиваемого, пристав так же по форме объявил Гурову, что все вопросы и ответы, заданные и полученные в ходе допроса, будут записаны и представлены суду. Фёдор Захарович несколько подобрался, но видимое спокойствие всё же сохранил.
— Что никакого самоубийства супруга ваша не совершала и отравили её именно вы, мы знаем, — пристав сразу бросился в атаку. — Но если вы сей же час в том сознаетесь, это будет записано как чистосердечное признание, сделанное по доброй воле, и на суде вам зачтётся.
— Мне не в чем сознаваться, — воспользоваться предложенной возможностью Гуров не пожелал, — я Ольгу не травил.
— Вы же, Фёдор Захарович, помните, что у вас перед водворением в камеру сняли отпечатки пальцев? — вопросил пристав.
— Помню, — Гурова аж передёрнуло от воспоминаний о неприятной и унизительной процедуре.
— С тела супруги вашей отпечатки также снимались, — поведал Шаболдин. — Так вот, на склянке с ядом со столика в будуаре Ольги Кирилловны следы ваших пальцев есть, а её — нет. Склянку ту она в руки не брала, стало быть, и не травилась. Вы супругу отравили, Фёдор Захарович, именно вы!
— Шарлатанство какое-то, — Гуров снова нервозно дёрнулся.
— В оценке судом сего научно установленного явления значение будет иметь мнение присяжных, а никак не ваше, — усмехнулся пристав. — И как люди разумные и ответственные, присяжные, вне всякого сомнения, с должным вниманием прислушаются к магистру медицины и факультетскому ассистенту, чьи выводы основаны на естественнонаучных опытах и закономерностях. Это улика, Фёдор Захарович, улика прямая и неопровержимая.
Какое-то время Фёдор Гуров молчал, предаваясь размышлениям, не иначе как мрачным и тягостным.
— Да, — он наконец решился принять неизбежное. — Это я отравил Ольгу. Она отравила моего отца и должна была умереть такою же смертью.
— Как вам удалось добавить яд ей в вино? — Шаболдин принялся выяснять подробности.
— Не в вино, — невесело усмехнулся Гуров. — В воду. Она разбавляла вино водою, я пил неразбавленное. Вот в графин с водой и подмешал заранее, точно так же, как и она отцу.
Да уж, прямо тебе торжество справедливости по древнейшему принципу равноценного возмездия. Око за око, графин за графин… Но нечего сказать, решение остроумное, отравить перед подачей на стол воду в графине куда легче, чем прямо за столом пытаться добавить яд в бокал. Умён Фёдор Захарович, ничего не скажешь, умён. Этот бы ум на добрые дела применить…
— Что ж, Фёдор Захарович, хорошо, что вы не стали упорствовать, — миролюбиво сказал пристав. — Признание ваше, пусть и совершённое под давлением улик, судья, полагаю, тоже примет во внимание. Теперь расскажите, чем провинилась перед вами травница Марфа Шишова? Тем, что приготовила яд для вашего отца?