Аничку я, конечно, не узнала. Статная, загорелая и уверенная в себе женщина ничем не напоминала розовую куколку. Только глаза вызывали какое-то отдаленное воспоминание да прищуренный, настороженный взгляд.
— Наконец-то я вас разыскала, пани учителька, — улыбнулась женщина. — Я все эти годы думала о вас. Вы принесли мне розы, когда я хворала, помните?
Это было давно, я постарела, но в моей памяти воскресли мучительные минуты, проведенные в жарко натопленной кухоньке.
— А краснеете вы совсем как прежде!
Она была выше меня ростом и положила мне руки на плечи; мне показалось, что она хочет обнять меня, но не может преодолеть давней робости.
— Все еще учите?
Я коротко, нервно засмеялась. Таким смехом прикрывают боль и стыд за того, кто их причинил. Я с радостью забыла бы случившееся, но из того, от чего человеческая память более всего хочет освободиться, дольше всего сопротивляется позабытая кривда. Второй раз в жизни я оказалась невольно втянутой в политику. История была скорее комичная. В трагедию ее превратило жестокое время, когда даже дети вели себя, как растревоженные муравьи. У меня в классе учился сорвиголова, озорник, каких мало, и дневник его пестрел замечаниями. Он был беспокойным, но не таким уж злым, из-за него то и дело вспыхивали ну просто звериные драки. Тумаки, царапины, укусы, синяки — ни дать ни взять собачья свора.
Я уже давно не верю в то, что человек добр от природы, — а дети — ох, какие это жестокие существа, они способны всей оравой наброситься на слабого или чем-то не похожего на них соученика. Мой озорник защищался руками-ногами, он защищал скорее отца, чем себя, отец был каким-то активистом, и дети где-то что-то пронюхали, хотя точно не знали, кто он такой, кажется, он был председателем райисполкома. Вы понимаете, как мало осталось в их головах от моих назиданий.
Я знала, что у меня начнутся неприятности, если строго не наказать его, но я не была б учительницей, если б не вступилась за мальчишку, иначе я, с моим характером, уже никогда не смогла бы подняться на кафедру и учить дальше.
Это вопрос престижа. Более того, мои ученики написали ультиматум, — то были времена повальных кляуз и заявлений, и я полагаю, кое-кто сделал это не без удовольствия, — что я не такая уж хорошая учительница. Я убеждена, что хороших учителей не существует, есть или учителя, или бездельники, как, впрочем, и во всех иных профессиях, бывают люди, которые стремятся чего-то добиться, и люди равнодушные. Будь на то детская воля, они бы вообще отказались от всяких учителей. В том знаменитом заявлении была, однако, грамматическая ошибка, которую нынешние дети сделать не могли, писал кто-то из старших, еще не освоивший новых правил правописания.
Машинально, по привычке, я исправила ошибку, и меня это почему-то успокоило, я ушла в отпуск, как мне порекомендовала заведующая, кстати, вся эта история и случилась незадолго до каникул.
Потому-то я ответила Аничке на вопрос лишь нервным смехом. Вы, я полагаю, хоть приблизительно можете себе представить мое состояние в ту пору. Лишить меня школы было все равно, что лишить жизни.
— Ну, конечно, все еще учите, — ответила за меня сама Аничка, — ведь вы же не намного старше меня, хотя тогда казались мне просто недосягаемой. Погодите-ка, я что-то вам принесла.
Я заметила большой сверток в передней и сразу поняла, что это подарок.
Аничка распаковала корзину, и у меня перехватило дыхание. Там лежали точно такие же розы, точно такие, только свежесрезанные, влажные и едва распустившиеся.
— Пришлось здорово потрудиться, пока я вывела эту розу, а еще труднее было добиться, чтобы признали мою «Учительницу». Я назвала ее «Учительницей» в вашу честь. Сперва хотела назвать «Белянкой», но потом решила, что такое имя скорее подходит кролику, чем розе, правда, смешно, да? Вы только поглядите на нее, пани учительница, вглядитесь повнимательней, вот такой я увидела вас в первый ваш день, когда вы стояли на кафедре в белом платье и румянец заливал ваше лицо.
Лишь теперь я заметила, что розы только на первый взгляд кажутся снежно-белыми. Сквозь холодную белизну их лепестков слегка проступает пурпур, окрашивая цветок не целиком, а лишь снизу, словно кровь, словно отблеск зарницы, что попирает белизну целомудрия и согревает пламенем холод невинности. Эта роза была живая, живая, как человек, как вы, как я.
Я почувствовала, что мои глаза сияют от счастья. Аничка отвела свой взгляд, теперь мы глядели на розы и молчали, мы были сейчас так близки друг другу!