Через окно он вечером и вернулся и остался жить здесь, потому что в этом доме он, наконец, обрел святой покой.
Он был счастлив. На старости лет ему принадлежал целый малостранский дворец! Стояло лето, и было тепло.
Он жил подаянием и скудными обедами для бедных, раздача которых происходила в городе. Он не привык есть много. Не будь он так худ, он не протиснулся бы через окошко во дворе.
Эта блаженная жизнь продолжалась лишь до наступления зимы. Бродяга замерзал. Ветер с Петршинского холма дул во все щели и продувал весь дом, от крыши до самого подвала. К холоду старый солдат был тоже привычен, но тут его неудержимо потянуло к теплым деревенским ригам, где он всегда спал прежде. Он даже соломы не мог принести сюда, боясь быть замеченным. Ведь солома тоже оставляет следы, которые могли бы привлечь любопытных!
Так как печи в обоих этажах пришли в негодность, он не мог затопить и обломками деревянной мебели.
Фердинанд был человек озлобленный. Он разозлился на весь дом и решил уйти отсюда, снова в вольный свет, в овины и стога и логова лесные, перед которыми можно развести костерок и обогреться ночью. Но этот дом, где летом ему так хорошо жилось, он никому не уступит! Мысль о костре в лесу подсказала ему, как отомстить ледяной крепости на Янской горке, а тем самым и всему свету, который превратил мушкетера в бродягу.
Окоченевшими руками он выломал доски из единственного оставшегося в прежней мастерской стола и отнес их в трапезную. За этим занятием он согрелся. Злорадно посвистывая, он на мелкие куски раздробил ногами все кресла, кроме одного, в которое осторожно опустился.
В голову ему пришло, что плохо вести себя так в отношении убежища, где он так долго жил в довольстве. Но он тут же сказал себе: «На неблагодарности мир держится!» Не может же он быть лучше Неблагодарности, этого столпа мира! А поскольку, бродя с нищенской сумой, он уже поджег, намеренно или ненароком, несколько сараев и стогов, в которых ночевал перед этим, он не мог не поджечь и этот холодный дом.
Уже не колеблясь, он поднялся с кресла и небольшими, изящными штабелями уложил разбросанные дрова. Тщательно высек искру, поджег штабеля дров и терпеливо ждал, пока они займутся. Когда взвились язычки пламени, он медленно спустился вниз, выскользнул через окно во двор, прокрался через небольшую площадь по круто поднимающейся вверх Влашской улице к самой Петршинской лестнице и оперся о стену. На улице было не так холодно, как в доме, хотя шел снег.
Вид на заснеженные Градчаны, на ощерившиеся башнями подступы к замку и на белые окраины города вдалеке за Влтавой оставил бродягу равнодушным. Не взглянул он и на розоватые кольца голубей, круживших в лучах утреннего солнца. Горделиво он ожидал, когда взметнется пламя над старым домом, осужденным им на погибель. Могущественным властелином чувствовал он себя.
Наконец, показался огонь. Было слышно, как падали балки. Рухнула крыша. Повалил серый, а затем черный дым.
Со всей округи сбегались местные жители с ведрами воды, опасаясь, как бы пожар не перекинулся к ним. Ферда тоже перебежал площадь и смешался с толпой. Мужчины топорами выламывали запертые ворота. Тем временем все внутри дома обвалилось. Было дымно, как в аду, лопались окна, и из них вырывались языки пламени.
Но из одного окна во втором этаже выплыла, не смешиваясь с дымом, сплошная огненная завеса, а в ней можно было различить нечто, напоминающее вытканный силуэт женского тела. Узким облаком завеса поднималась все выше, дрожала и колебалась, но не расплывалась в воздухе, — и не скоро, уже высоко в небе, ее подхватил ветер и унес далеко, за самый Каменный мост.
Все — в том числе и Фердинанд — раскрыли от удивления рты. Все забыли о пожаре и лишь глядели вослед странному облачку.
Их изумление возросло бы еще более, если бы они знали, что это — воскресение, а может быть, и вознесение Мадлички, последнее чудо, которое случилось в безбожной Праге.
Франтишек Кубка, «Поющий фонтан», 1970.
Перевод С. Скорвида.
Иржи Марек
Написать о себе несколько слов — труднее, чем написать много слов о ком-нибудь другом. Труднее, чем написать рассказ или роман. Впрочем, — надо сознаться, и я сознаюсь, — писать о других, в общем-то, значит писать в каком-то смысле и о себе.