Я положил весла на борт лодки. Тишина вокруг чуть шелестела. Темнота угнетала. Мне вспомнилось о бризе, о том самом ветерке, что на поверхности любого более или менее крупного водоема всегда рябит воду в направлении от берега к середине. Йозеф щелкнул зажигалкой. При свете ее дрожащего огонька мы разочарованно поглядывали на зеленоватую воду. Она была неподвижна, как стальная пластина. Оставалось лишь прислушиваться. Оставалось верить, что мы услышим лай собаки, сигнал машины или шум трактора. Больше — ничего.
— А стоит ли грести дальше? — спросил я.
— Да теперь уж нет. Да, у людей одна рука всегда сильнее другой. Вот, скорее всего, мы и крутимся два часа на одном и том же месте!
Натянув тужурки, мы закурили, не переставая размышлять о том, что же нам все-таки делать, а делать было нечего, оставалось только ждать.
— Когда я сидел в тюрьме, был там у нас один молодец, все хотел доказать, что вот, мол, у него обе лапы одинаково сильны. Но это ему так и не удалось.
В другой раз я бы, пожалуй, подождал, пока мой друг объяснит, в чем заключался эксперимент, потому что слушать Йозефа было интересно, он был отменным рассказчиком. Но тут я не выдержал.
— Как это в тюрьме? Ты что, был в тюрьме?
— Да, — вздохнул он, — был, брат, был.
— За что? Когда? — выпалил я в изумлении, так как до сего времени полагал, что знаю все значительные события в жизни этого человека, присутствие которого сейчас, в темноте, можно было угадать лишь по вспыхивающему время от времени огоньку сигареты.
— Придется ждать, пока не пойдет поезд, «девятка». Я точно знаю, в каком месте он подает сигнал. Это нас выручило бы! — сказал он деловито.
— Да, пожалуй, это единственная возможность, — проговорил я, но спасительный образ железной дороги, огибающей озеро на северо-западе, тут же был оттеснен любопытством.
Йозеф молчал. Время от времени всплескивала рыба, я все не мог придумать, как бы мне его разговорить. И злился, что время идет, а наша посудина по-прежнему кружит на том же месте, не считаясь с нашим желанием поскорее добраться до тепла.
— Ты ведь знаешь, что я выучился на приказчика, — не торопясь, начал Йозеф.
Он мне не раз описывал свои мытарства, когда жил в доме провинциального барина, где жена хозяина использовала его, как мальчика на побегушках.
— Ну, а когда в сорок пятом я пришел сюда с первыми чешскими солдатами, занявшими эту область пограничья, настало время поразмыслить над тем, чем заняться. Возвращаться к хозяину не хотелось. И вот, отслужив, прибрал я к рукам лавку, что в Долнем Мустке.
Может быть, как раз сейчас нашу лодку проносит над тем самым бывшим городком, получившим свое название из-за моста через реку и теперь затопленным водами этого озера. Невдалеке, за рекой, проходила граница, за ней была Австрия.
— Что и говорить, лавка была на бойком месте. Немцев выселили, и я начал торговать в небольшой удобной бакалейной лавке. Кто-то захватил мясную лавку, кто-то трактир, а кто — и мастерскую. А один, ясное дело, — парень был не промах, — самое большое хозяйство во всей округе. Он приказал величать себя «господин помещик», сдружился со священником, и скоро все мы начали плясать под дудку этих двух управителей. Но не думай, что человеку заранее известно, где он споткнется, а где его и пронесет. Для этого нужно хлебнуть немало.
Неподалеку опять плеснулась рыба. Временами выплывали призрачные очертания берега, в который мы, казалось, вот-вот упремся, но это были лишь видения, сотканные из мягких клочьев тумана и нашей бурной фантазии.
— Значит, в этой деревне было полно клерикалов? — спросил я.
— Да что ты! Больше всего там было коммунистов, замешанных на такой же худой муке, что и остальные. Тем не менее некоторые, особенно мясник, шинкарь, да и я тоже, быстро почувствовали свою силу. И все потому, что успех нашей торговли от людей не зависел. Господи, какие это были дикие и, казалось, навечно золотые времена! Немцы побросали во дворах скотину, а, как известно, удобный случай делает людей ворами. Хотя мы себя жуликами и не считали. Мы просто торговцы… Один бог ведает, сколько фальшивых документов на скот прошло через мои руки! Однако этого требовала коммерция, а мы ведь были коммерсантами. Потом, когда политика изменилась не в нашу пользу, попик божился с амвона, что будет за нас молиться и что, мол, господь бог благословит все, что может повредить коммунистам!