Он проплыл под водой так долго и так далеко, как смог. Вынырнув, он оглянулся. Ховреги над утесом. Видят? Не видят?
По тому, что стрела вошла в воду в двух локтях от его головы, Хелье понял, что видят, и снова нырнул. На этот раз он плыл под водой не прямо к середине реки, но по диагонали, используя для большей верности течение. Когда он снова вынырнул, ховреги вдали превратились в едва заметные точки, медленно передвигающиеся вдоль берега. Вскоре на луну наконец-то наползло облако и поверхность реки стала почти черной.
Доплыв по течению до окраины, Хелье выбрался на берег даже не прислушиваясь. Ему было все равно, найдут его или нет. Он очень замерз, стучал зубами, устал, вымотался, и был абсолютно равнодушен к жизни. Он долго колотил в дверь Евлампиева Крога, пока наконец не услышал за дверью шаги. Испуганный голос Евлампии спросил:
— Кто там? Иди отсюда, а то сейчас сторожей подниму.
— Это я, — сказал Хелье хрипло. — Хелье.
Застучали засовы. Дверь открылась и Евлампия, простоволосая, в одной длинной рубахе, со свечой в руке, уставилась на Хелье испуганными сонными глазами.
— Ети хвиту мать!.. — пробормотала она растерянно. — Заходи, чего встал.
Хелье шагнул в сени. Евлампия закрыла дверь, задвинула засовы, и еще раз оглядела гостя. Хелье стоял столбом, не чувствуя тела. Покачав головой, Евлампия взяла его за локоть.
— Пойдем, — сказала она. — Тебе в баню нужно. Иначе до завтрашнего вечера не доживешь.
Они пересекли крог и вышли к двери, ведущей на задний двор.
— Подержи, — велела Евлампия.
Хелье негнущимися пальцами взял у нее свечу. Евлампия отворила засовы.
Оставив Хелье в предбаннике, Евлампия пошла разводить огонь. Через полчаса Хелье, сидя на полке, начал медленно приходить в себя. Его оттирали какими-то тряпками и обмахивали веником, обливали водой и снова оттирали, по какой-то особой новгородской методе. Удивленно рассмотрели его серебряный нательный крестик и ничего не сказали. Его клали на живот, переворачивали на спину, мяли, терли ладонями, и в конце концов привели в осмысленное состояние. Голая и пышная, вовсе не плотная, Евлампия поддавала пару, меняла веник, поила Хелье водой и бодрящим свиром, выводила в предбанник остыть, и снова заводила в парную. У нее начисто отсутствовала талия, а ноги были коротковаты, зато полная грудь с большими сосками поразила возвращающегося к жизни Хелье совершенством линий, а щиколотки умилили неправильностью и беззащитностью.
Сидя в предбаннике, завернутый в простыню, Хелье глотал бодрящий свир, икая и тараща глаза. Он был очень возбужден, но двигаться уже не мог. На него надели сапоги и накинули сленгкаппу, и повели, шатающегося, через леденящий кожу воздух заднего двора в жилую пристройку. Видимо, он уснул на ходу, поскольку когда он в следующий раз открыл глаза, то обнаружил, что лежит на перине, под покрывалом, голый, в невиданном дотоле помещении, а рядом с ним примостилась и легко поглаживает его по шее и безволосой еще груди радушная хозяйка. Очевидно, это была хозяйкина спальня. Хелье потянулся сладко, помычал носом, и перекатился на хозяйку. Пышное ее тело показалось ему удивительно мягким, податливым, теплым и уютным. Его, это тело, было очень приятно целовать. В нужные моменты оно становилось вдруг упругим и очень женственным — во всяком случае, ему так казалось. Хозяйка Евлампия постанывала неожиданно высоким, жалобным голосом, обнажая мелкие но крепкие зубы, и обнимала его пухлыми мягкими руками. В какой-то момент он проснулся полностью, задрожал всем телом, и крикнул протяжно юношеским ломким тенором, а через несколько мгновений сознание выключилось окончательно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ОХОТА НА ВАРАНГОВ
В следующий раз Хелье проснулся ближе к полудню и обнаружил, что лежит один на мягкой перине и чувствует себя превосходно. Зевнув и потянувшись сладко, он укрылся с головой, вдыхая запах, свой и Евлампии, и сразу возбудился. Может, она скоро придет, подумал он и стал ждать.
Она действительно вскоре зашла с серебряным подносом. Хелье перевернулся на спину и высунул голову из-под покрывала. Не говоря ни слова, она водрузила поднос ему на живот, вернулась к двери, тщательно задвинула все три засова, присела на постель и посмотрела томно. На подносе помещалась кружка с дымящимся бодрящим свиром, горбушка хлеба, щедро намазанная маслом, и комок смолы.
Хелье вдруг сообразил, что действительно очень голоден. Еще ему хотелось ссать, но с этим можно было повременить. Он быстро съел хлеб, отпил половину кружки, и стал жевать смолу, а Евлампия все сидела на постели, иногда поглаживая его по колену через покрывало. Свесившись с кровати, он опустил поднос на пол, выплюнул на него смолу, и сразу приник к Евлампии. Вообще-то ей следовало бы помыться после ночной любви, как, впрочем, и ему тоже. А может и нет. Запах ее пота не раздражал, даже наоборот, притягивал, как только Хелье к нему привык — крепкому, свежему, молодому. Он поволок Евлампию на себя и уложил на спину. Некоторое время он возился с тесемками на лаптях и онучами, стаскивал с нее юбку, спеша снимал с нее рубаху, выдирал из-под нее покрывало, и, лежа поверх нее, укрывал себе спину, ютясь и одновременно зверея от нетерпения. Евлампия принадлежала к категории женщин, которым не нужно много двигаться, чтобы возбудить себя и любовника. Чем меньше движений, тем сильнее возбуждение. Хелье вошел в нее без всяких усилий и сразу остановился, повинуясь желанию и инстинкту, а не опыту, которого не было.
Вдвоем они долго нежились, почти не двигаясь. Полная и красивая грудь Евлампии вздымалась все судорожнее, мягкие большие бедра охватывали торс Хелье все настойчивее, и стонала она все жалобнее, улыбаясь виновато. Пик истомы наступил, и тогда Хелье, больше не сдерживаясь, но помогая Евлампии, стремительно пошел к этому пику сам, судорожными рывками, а Евлампия все таяла, расползалась под ним, становясь все мягче и податливей, и несколько раз вскрикнула, а потом вдруг, успокаиваясь, отвернула лицо, прижала щеку к подушке, и тихо заплакала. Хелье слегка растерялся и все гладил ее по мягким растрепавшимся волосам, приговаривая «что ты, что ты… не плачь…»
Возможно очень давно, в доисторические для северо-восточной Европы времена, какая-то праславянка удержала таким способом легкомысленного любовника, порывавшегося уйти, может быть к другой женщине, или к друзьям у костра, сразу после оргазма. Взяла жалостью. Возможно, ее примеру последовали еще несколько таких же остроумных девушек. Также возможно, что благодаря этому нехитрому способу удерживания мужчины возле себя, эти девушки давали больше потомства, чем другие, от которых мужчины уходили сразу по достижении изначальной природной цели. Этот славянский женский послеоргазменный плач начисто убивает чувство удовлетворения, а нежелание женщины назвать причину своей тихой северной грусти заставляет мужчину предполагать самое худшее — и оставаться, дабы поправить положение. Сегодня, в виду социальных условностей, законов и прогресса, плач в конце акта утратил свой первоначальный смысл и вызывает лишь недоумение, но, как в случае большинства славянских традиций, иррациональная стойкость данной традиции не проявляет тенденции к снижению.
Понемногу Евлампия успокоилась и перестала плакать безутешно, но при этом так жалобно посмотрела на Хелье, что он тут же снова почувствовал себя защитником слабых и благодетелем обделенных и вернулся в сочащуюся жаркой влагой хвиту, и на этот раз ласкал и ублажал Евлампию очень долго, радостно постигая основные принципы обоюдного сдерживания и томительного, щемящего растягивания времени, пока время это не начало расползаться, распадаясь на лоскуты, тончать, и в конце концов просто растаяло, а трение двух тел друг о друга сменилось скольжением. Евлампия всплакнула несколько раз.