Ты спросишь: чувствовали наши друзья всё это взаправду? Или они и не замечали ничего необычного, а это я, я все чувства за них повыдумывал? Не знаю, что тут ответить… Чувства других и вообще то сложно разбирать, ну а уж сидя над книжкой (пусть даже и представляя, что находишься на заднем сидении автомобиля) – и подавно. Но только, знаешь, бывают приметы… Как объяснить… Ну, вот когда видишь, как на поверхность просачивается слабый родничок, ведь это доподлинно значит, что из-под земли ищет выхода сжатая неимоверным давлением река…
Ну а если точнее, то по Соколу и во все времена довольно легко было установить, что он чувствует, что переживает в тот или иной момент времени: он хоть и старался сдерживать себя и вёл себя всегда очень прилично, но фразами, жестами, движениями выдавал реакцию своего сознания на происходившее вокруг. Зато вот по Зёме, то есть по его внешнему виду, установить состояние его внутреннего мира было и впрямь почти невозможно. Всегда спокойный, всегда ироничный; было очень похоже, что, за исключением бронебойных глазок, ничто его пробить не могло. Конечно, Соколу (да и не только Соколу) это в нём очень нравилось, и этим Зёма всегда поддерживал друга в его наполненной переживаниями жизни, но вот только время от времени тем же самым и выбешивал до полного поросячьего копчения.
Так получилось и на этот раз.
Зёма, пропитавшийся общим духом и тоже поначалу порезвившийся между рядами, вскоре подостыл и принялся смиренно нюхать хвосты в крайнем левом. Зато вот Сокóл понемногу закипал и уже несколько раз порывался высказать что-то. Он то и дело бросал завистливые взгляды на выпендристое внутреннее кольцо, по которому летели свободные, побулькивающие радостными соплями машины.
– Когда ж они с пробками-то, блин, разберутся? Себе-то вёдер понавешали и не парятся вообще… А ты тут стой… – не выдержал он наконец.
И Зёма, хоть он и знал доподлинно, чем это кончится, тем не менее ковырнул в ответ:
– А ты мог бы поехать на поезде, мой милый…
– А они могли бы дорог побольше построить! – вмиг рванула струя раскалённой сокольей справедливости. – Например, тридцать процентов откатика себе не брать, а зато в полтора раза больше дорожек проложить! А? Как тебе?
– Ну, ты для этого мог бы поактивнее себя вести… Проверять, например, госзакупки, писать претензии…
– Да? А ты что, много пишешь?.. И будет-то – что? Ты что, не знаешь, что на все жалобы они только отписываться горазды…
– Что будет… Да как только каждый начнёт проверять и писать – я тя уверяю, мой милый – в мгновение ока всё поменяется.
– Ага, уже поменялось! – Сокóл звонко шлепанул по торпедо. – Тут уже один раз каждый начинал писать и, даже больше тебе скажу, на улицы начинал выходить. И какой, ты думаешь, был результат? А результат вот какой: соцсети все под контролем, политзаложники – все по тюрьмам, собрания запрещены, личные мнения – подсудны, а прокуроры – как дружили с бандосами, так и дружат, и собачки – как летали на джетах, так и летают, и главарь всё так же мило посмеивается, когда к своим уркам на сходку приезжает!
– Ну ты, это, поосторожнее… – сказал Зёма, имея в виду, скорее всего, торпедо… – Ты бы вот лучше…
И они спорили… Спорили… Спорили…
Вообще, они часто спорили в этом духе. И спорить могли часами… Во время таких дискуссий Сокóл всегда заводился не на шутку, а потом ещё долго злился на Зёму, переживая больше не из-за самого предмета спора и даже не из-за той безразличной иронии, с которой Зёма высказывался по поводу животрепещущих тем, а в первую очередь из-за очевидного непонимания им бесспорнейших истин. После каждого такого «мозгового слияния» Сокóл ощущал себя особенно опустошённым и одиноким. Ну, то и понятно. Ведь то, что бóльшая часть нашей публики глядит безучастными, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами, тут всё светло и ясно, это в точности как у всех. Вот что среди понимающих граждан нашей многострадальной не наблюдается никакого общего взгляда, что нет хотя бы партий, что ли, каких-нибудь, или движений, к которым честный человек мог бы, себя однажды причислив, потом уже во всю жизнь не задумываться, – вот это уже, конечно, как-то не так, тут уже какое-то брожение смеркается и ненадёжность туманная подступает. Но когда твой друг, твой близкий друг! который видит ровно то же, что ты, который точно так же как ты зарабатывает свои немудрёные деньги, который живёт в том же городе и бродит меж тех же домов, – когда он не понимает тебя и говорит с тобой на другом языке, относясь к своей стране и к проживающим в ней людям совершенно по-иному, – вот тут уже начинает сгущаться темнота, вот тут нависает настоящее, безысходное одиночество, с которым и жить-то нельзя, от которого только бежать, бежать можно…