Зона отдыха действительно оказалась оборудованной: несколько шестиугольных деревянных беседок, в каждой – тяжёлый стол из распущенных надвое брёвен, под крышей – светильник, на углу стола – электрический чайник.
Заняв одну из беседок, они сели друг напротив друга и открыли пиво. Зёма принялся настраивать гитару. На лице его при этом возникло тихое нежное чувство – словно в руках он держал ребёнка, которого, успокаивая, гладил по мягким волосикам. В универе он был лучшим певцом. И дело было не только в профессиональном владении инструментом и не в красивом глубоком голосе, нет. Он словно знал что-то недоступное: когда начинал петь, его песня глубокой, прохладной уверенностью заполняла пространство. Каждый, кто слышал её, против своей воли замолкал и прислушивался, а вслушавшись, – словно исчезал в оживлённом ею настроении. Если он пел о любви – девчонки приникали взглядами, приоткрывали губки и придвигались поближе к нему; если грустил – всё замолкало, припадая к земле, а после того, как затихал последний аккорд, никто долго не решался приподнять распластавшееся молчание; если играл что-то быстрое и весёлое – звенели кружками, суетились по комнате, толкались, обнимались, спешили болтать, радоваться, смеяться, и даже уже не от песни, а от одного только вида улыбок, как-то одновременно, как-то согласно и бесспорно появлявшихся на восторженных лицах.
Сокóл неторопливо открывал пачки с закусками. Смотрел на Зёму. Ждал. После случившейся с ним истерики он был как никогда спокоен и медлителен. От усталости и от отсутствия сна голова ощущалась как огромное ясное пространство, в ней что-то гудело и пощёлкивало, словно там, в глубине, протянулась высоковольтная линия. Ему очень нужна была песня.
– Ну, с приездом! – сказал Зёма.
Сокóл стукнул свою банку с его.
– Приятно вспомнить в час заката… – начал Зёма, но тут же и остановился: – Ну, чё сидишь, как пыльным мешком ударенный? Слышь, э?
Сокóл пожал плечами. Хлебнул…
– Ночь и тишина, данные навек… – снова попытался Зёма, но двинув пальцем по струнам, отчего по ночи расплескался противный негармоничный стон, отложил гитару.
– Ну, чё такое-то? Чё за детский сад? – спросил он.
– Да что-то ѢѢѢся я… – повторил растерянное движение Сокóл. – Может, спать пойдём, а?
– Я те ща пойду! – опешил друг. – Ты зачем сюда столько пёрся? Чтоб спать?
Молчали. Свет электрической лампочки выхватывал из темноты только внутренности беседки: поблескивающие лаком бревенчатые стены, добротный стол, весь в следах от порезов, разбросанную по столу снедь, сидящих друг против друга людей.
Из темноты доносился непрерывный треск кузнечиков, изредка кричали незнакомые птицы.
– Когда это всё кончится, а? – спросил Сокóл, глядя перед собой.
– Чё?
Сокóл, не поднимая головы, неопределённо взмахнул рукой.
– Слышь, милый мой, – наклонился к нему Зёма. – Ты б забыл это всё понимать… А? Ну я тя умоляю. Ну ведь не понять ведь этого умом! Ну не понять! Даже стараться не надо! Ты ж, Трамп тя раз дёрни, только от того и переживаешь постоянно, что всё и за всех понять пытаешься. А умишко-то у тебя – вот таку-у-сенький…
Сокóл кивнул.
– Ну а делать-то что?
– Трампец… «Что делать?» Ты меня слышишь вообще? Живи себе спокойно. Прям ща начинай! Делай как чувствуешь, ни на кого не оглядывайся… Детей вот такими же неврастениками расти! Ты, вон, на себя посмотри – красный весь, глаза навыкате. Ты ведь ещё лет пять так попереживаешь – и инсульт какой-нибудь словишь… А наши развитые друзья? На них и смотреть любо-дорого! Ровные, гладкие… Они ж потому так долго живут, что всегда счастливы!
– Так зачем, зачем жить-то? – Сокóл поднял глаза и прослезился.
– Нет, это что-то невероятное… – протянул задумчиво Зёма. Какое-то время он думал. – Слышь! А хочешь уже завтра с самого утра – встать счастливым?
В наступившем молчании треск кузнечиков нарастал очень быстро, так, что вскоре превратился почти уже в рёв. Казалось, что вот-вот тонкая стеночка света не выдержит, и темнота вслед за рёвом вновь прорвётся оттуда.
– Ты вот завтра проснись – как будто тебя ничего не волнует! Ну, понятно, кроме того, как позавтракать повкуснее, какую приманку выбрать, как будет мотор работать – хорошо ли, устойчиво ли. Как будто ты не помнишь ничего про воров… Ну а вернее, как будто знаешь, что есть специальные люди, которые должны о ворах волноваться, должны их ловить и наказывать, и что есть специальные люди, которые должны волноваться о Путине, и о нашей внешней политике, и об Украине, и о газе и нефти… Как будто знаешь, что, когда кто-то плачет – это его личное дело, и что, когда кто-то первый канал громко смотрит, – это тоже тебя не касается… Ну а уж когда кто-то своим телом у обочины торгует, – что тебе в это и вообще запрещено вмешиваться, (потому что ведь он – самодостаточная личность, а его тело – его личная собственность, и только ему самому решать, что ему со своим телом лучше поделать)…