Чтобы избежать одиночества, мы превратились в единую, не способную мыслить массу.
При этом мать с отцом демонстрируют крайне ограниченную способность к взаимодействию. Тому самому пресловутому ребенку не к кому привязаться. Мы — часть этой массовой идентичности, однако она нас не обслуживает. Наш язык свелся к набору условных знаков, отражающих лишенные нюансов бинарности: нравится / не нравится, плохой / хороший, да / нет. Скудость языка усугубила наше одиночество…
Мейпл-стрит, 118
28 июля, среда
Ночь. Все давно легли. Стук в дверь. Рея Шредер не стала говорить: «Войдите».
— Ты там? — окликнул Фриц через старые тонкие доски. Столько лет в Америке, а акцент никуда не делся.
Рея сидела у себя в кабинете, заваленном непроверенными работами. Приглушила звук «Черной дыры», которая крутилась в старом видеомагнитофоне в углу. Видеомагнитофон — еще ее студенческих времен, она возила его с собой повсюду, где жила.
— Рея! — У него это звучало как «Рехья», всегда звучало так, с йотом в середине. Имя ее он произносил так редко, что сейчас оно ее ошарашило.
В комнате темно, светится лишь экран телевизора. Фриц вообще редко бывал дома, а когда бывал, в кабинет не заходил. Рея потрогала дочкин «Куб боли», лежавший на коленях: вот уже много часов она пыталась вскрыть его с помощью скрепки. К концу длинного дня пальцы утратили всякую ловкость.
Она пересекла комнату. Дотянулась до двери, повернула ручку замка, чтобы ему было не войти. Ее охватила паника, хотя почему — непонятно. Его рассердило, что за вечер она выпила две бутылки вина?
Он пришел по поводу кирпича? Или Шелли? Ни о чем этом ей с ним говорить не хотелось. Нету него права высказывать мнение, стучать в ее потайную дверь.
Она увидела тень его ног у порога. Он провел ладонью — кожа по дереву, звук такой своеобразный и такой похожий на шум ночного дождя.
— Да. Я понял, — сказал он наконец. — Не буду тебя трогать.
Потом — удаляющиеся шаги; его грубые кожаные домашние туфли.
Все в той же тьме она вернулась к столу, к запертой шкатулке, к «Черной дыре». Подцепила скрепкой язычок замка, оттянуть не сумела. На экране — эпизод, где хорошие парни обнаруживают, что капитан космического корабля сделал лоботомию собственному экипажу и превратил всех в рабов.
Они тем не менее не роботы. Вот бы папа был здесь и смотрел с нею вместе. Она вообразила его на соседнем стуле. Напрягла силу мысли.
В тот день ей было очень хорошо в венгерской кондитерской — кафе, куда ходили все умненькие студенты. Она и сама по возрасту еще могла сойти за студентку.
Они все вдевятером обсуждали паноптикум, и тут эта второкурсница с филфака, Эйлин Блум, что-то завела про Бертрана Рассела. В любой студенческой группе есть хоть один саботажник. Тот, кто не готов подчиняться авторитетам, или увлечен предметом до саморазрушения, или просто обладает дурным характером. В Эйлин Блум сочетались все три этих свойства.
Эйлин возомнила себе, что образованный человек не может верить в Бога. Рея вежливо привела контраргумент: нетерпимость — обоюдоострое оружие. Когда это не помогло, она просто заткнула Эйлин, что оказалось несложно: Рея хорошо знала труды Бертрана Рассела.
Остальные пошли за очередным заказом — горячей бабкой, прямиком из печи. Рея решила, что спор завершен. И тут Эйлин — глаза красные от ярости — плотно придвинула к ней свой стул: можно подумать, они не студентка и преподавательница. Можно подумать, они на школьном дворе и Рея по-прежнему неловкая хилая девчонка, которая пряталась в вестибюле, чтобы не выходить на перемену. Которая при первой возможности звонила домой, чтобы ее забрали. Случалось застать папу дома — он по болезни не пошел на работу. Он в таких случаях всегда за ней приезжал. Вез ее домой, машину вело в стороны. А потом весь остаток дня они дремали вместе на диване под старые научно-фантастические фильмы.
— Тут дело в вашем отце, — в конце концов произнесла Эйлин, так, чтобы никто не слышал.
Рея до того смотрела в свой бокал с пивом. В баре сильно шумели, в первый момент она решила, что ослышалась.